175 
— Люси, мне надо знать ваше мнение о докторе Бреттоне. Скажите мне честно: что вы думаете о его характере, о его склонностях?
— Я ценю его очень высоко.
— Ну, а его склонности? Скажите мне о них, — настаивала она. — Вы ведь так хорошо его знаете.
— Я очень хорошо его знаю.
— Вы знаете, каков он у себя дома. Вы наблюдали его в общении с матерью. Расскажите, какой он сын?
— Он сын нежный и любящий, утешение и надежда своей матери, ее радость и гордость.
Она держала мою руку в своих и сжимала при каждом моем добром слове.
— А что еще в нем хорошего, Люси?
— Доктор Бреттон доброжелателен, снисходителен и чуток к нуждам ближнего. Он может быть кроток и с преступником, и с дикарем.
— Я слыхала однажды, как папины друзья разговаривали о докторе Бреттоне, и они говорили то же самое. Известно, что его любят бедные пациенты, которые боятся других, заносчивых и безжалостных врачей.
— Верно. Я сама была тому свидетелем. Он однажды водил меня к себе в больницу. Я видела, как его там встречали. Правду говорили друзья вашего отца.
В глазах ее выразилась живейшая признательность. Я видела, что у нее вертится на языке еще какой-то вопрос, но задать его она все не решалась. Сумрак сгущался в гостиной у Полли, огонь в камине разрумянился в серой тьме, но хозяйка, кажется, ждала, когда совсем стемнеет.
— Как тут уютно и покойно! — сказала я, чтобы ее подбодрить.
— Правда? Ну и хорошо. Чай мы будем пить у меня, папа ужинает в гостях.
Не выпуская мою руку, она перебирала пальцами другой руки свои локоны; потом приложила ладонь к пылающей щеке и наконец, прочистив горло, произнесла обычным своим голоском, чистым, как песня жаворонка:
— Вы, верно, удивляетесь, почему я все говорю о докторе Бреттоне, спрашиваю, выпытываю… Да ведь я…
— Нисколько я не удивляюсь. Просто он вам нравится.
— А если бы и нравился, — немного чересчур поспешно отозвалась она, — разве это причина много говорить о нем? Вы, верно, думаете, что я болтушка, вроде моей кузины Джиневры?
— Если б вы казались мне похожей на Джиневру, я бы сейчас тут с вами не беседовала так доверительно. Я бы встала и бродила по комнате, заранее предвидя все ваши слова от первого и до последнего. Но продолжайте же.
— Я и собираюсь продолжить, — сказала она. — Как же иначе?
И маленькая Полли, Полли прежних дней, бросив на меня быстрый взгляд, торопясь, заговорила:
— Пусть бы мне и нравился доктор Бреттон, пусть бы он мне до смерти нравился, одно это еще не заставило бы меня говорить, я бы молчала, молчала, как могила, как вы сами умеете молчать, Люси Сноу. Вы ведь это знаете, и вы первая презирали бы меня, если бы я потеряла власть над собой и принялась бы изливать свои чувства и плакаться из-за неразделенной привязанности.
— Я, и точно, мало ценю тех женщин и девушек, которые, не жалея красноречия, хвастаются победами и сетуют на поражения. Но что до вас, Полина, ради Бога, говорите, я очень хочу вас выслушать. Облегчите или потешьте свою душу, больше я ни о чем не прошу.
— Скажите, Люси, вы любите меня?
— Люблю.
— И я вас тоже. Я вам радовалась уже тогда, когда была упрямой, непослушной девчонкой; тогда я щедро потчевала вас шалостями и капризами. Теперь же мне нужно с вами говорить, вам довериться. Выслушайте же меня, Люси.
И она устроилась рядышком со мною, опершись на мое плечо, легонько, вовсе не налегая на меня всей своей тяжестью, как сделала бы на ее месте Джиневра Фэншо.
— Вы только что спрашивали, получали ли мы известия от Грэма за время нашего отсутствия, и я сказала вам, что он прислал папе два деловых письма. Я не солгала, но я не все вам сказала.
— Вы погрешили против истины?
— Я схитрила, извернулась, знаете ли. Но теперь я вам все расскажу; уже стемнело, а в темноте говорить легче. Ну вот. Папа часто дает мне разобрать почту. И однажды утром, недели три назад, я очень удивилась, обнаружив среди доброй дюжины писем, адресованных мосье де Бассомпьеру, одно письмо к мисс де Бассомпьер. Оно тотчас бросилось мне в глаза, почерк был знакомый, я сразу его узнала. Я чуть было не сказала: «Папа, вот еще письмо от доктора Бреттона», но прочитала это «мисс» и осеклась. Никогда еще никто, кроме подруг, не посылал мне писем. Наверное, я должна была бы показать письмо папе, чтоб он его открыл и первым прочитал? Люси, я этого не сделала. Я же знаю, какого папа мнения обо мне, — он забывает мой возраст, он думает, что я еще маленькая; он не понимает, что другие видят, как я выросла, и больше мне уже ни вершка росту не прибавится. И, ругая себя, но и гордясь и радуясь так, что даже нельзя описать, я отдала папе его двенадцать писем, его законное достояние, а свое единственное сокровище оставила себе. Пока мы завтракали, оно лежало у меня на коленях и будто подмигивало мне, и я все время помнила, что для папы я ребенок, но сама-то я знаю, что уже взрослая. После завтрака я понесла письмо наверх и заперлась у себя в комнате со своим кладом. Несколько минут я разглядывала его и только потом решилась вскрыть и быстро справилась с печатью. Такую крепость не возьмешь штурмом; говоря языком войны, ее надо «обложить». Почерк у Грэма, как и сам он, Люси, и такова же его печать — не неряшливые брызги воска, но полный, прочный круг, не крючки и закорючки, раздражающие глаз, но ясные, легкие, быстрые строки, одним своим видом доставляющие радость. Почерк у него так же четок, как его черты. Вы знаете его?
175 
