30 
– Как она хороша! – со всей искренностью сказала она. – Я сейчас же пойду туда…
Голос маркиза внезапно стал ледяным. Он грубо оборвал ее:
– Не советую вам этого. Мы заколотили дверь. Часовня едва держится…
– Однако же она выглядит вполне крепкой.
– И все-таки прошу вас мне поверить. Мне это известно лучше, чем вам… Она закрыта со дня смерти моей супруги…
– И она тоже? – невольно вырвалось у Гортензии, находившей, что в Лозарге слишком много заколоченных дверей! – Так вы не ходите туда к мессе?
– Вы же видите, что это невозможно.
– Значит, вы ходите в деревню?
– Я никогда не хожу к мессе!
Если бы кусок зубчатой стены вдруг зашатался и обрушился на нее, Гортензия была бы не так оглушена. Радость в ее душе угасла мгновенно, как задутая ветром свеча. Она раскрыла рот, чтобы что-то сказать, хотя, впрочем, сама не знала что, быть может, просто возмутиться, – и не произнесла ни слова. Она поглядела на маркиза, но он отвернулся. Опершись на зубец парапета, он смотрел вдаль, не обращая внимания на сильный ветер, трепавший его серебристую гриву. Гортензия видела лишь его профиль, он показался ей совершенно безжизненным, и ей даже пришло в голову, что снизу он мог бы сойти за резное навершие соборной восточной трубы со своим жадно дышащим носом, шумно втягивавшим воздух…
В душе Гортензии поднялась ярость, окатив ее всю жаром, и она произнесла:
– Так соблаговолите проводить меня завтра же в деревню. Я всегда слушала мессу, с того возраста, когда начала понимать, что это такое!
Он не ответил. Он вглядывался в нечто внизу с видом охотничьего пса, сделавшего стойку. Начал падать снег, его хлопья, кружась, опускались на лицо маркиза, но он не замечал этого. Заинтересовавшись, Гортензия в свой черед наклонилась, стараясь рассмотреть то, что его так занимает. Но он, внезапно повернувшись, схватил ее за руку и потянул назад, пока она не остановилась, упершись плечом в зубец парапета.
– Спустимся вниз! Вы простудитесь!
– Мне совсем не холодно, уверяю вас.
– Ну пойдемте же! На здешних винтовых лестницах кошмарные сквозняки. Говорю вам, надо идти!
Он повлек ее к лестнице с силой, какой она в нем не предполагала. Это ее возмутило. Она резко вырвала руку и ровным шагом направилась к черной дыре, откуда виднелись ступени. Но на первой же обернулась.
– Маркиз, вы слышали, что я сказала? Я хочу присутствовать на воскресной мессе.
– Это мы еще посмотрим! – бросил он жестко. – Спускайтесь! Мое присутствие внизу сейчас необходимо! И… не находите ли вы, что обращение «дядя» более приличествует мне, нежели «маркиз». Думаю, это и более уважительно. Все же мы не клубные приятели, насколько я понимаю?
– Это мы еще посмотрим! – дерзко отчеканила Гортензия. – Когда я буду уверена, что имею в вашем лице именно дядю!
Она решила спуститься, не торопясь, но, внезапно услышав яростный собачий лай, скатилась по лестнице почти бегом. И оказалась в прихожей как раз вовремя, чтобы застать возвращение Эжена Гарлана.
Втянув голову в плечи и сцепив руки за спиной, он шел с осторожностью, будто цапля по скользкой гальке. Его коричневый сюртук был в мокрых пятнах от снега, по очкам скатывались капли, и он снял их, чтобы протереть.
– Ну что? – спросил господин де Лозарг, спустившийся вслед за Гортензией.
Библиотекарь пожал плечами, выражая свое полное бессилие:
– Ничего. Я отдал приказание Шапиу. Он только что отправился. Жером – с ним…
– Я уже слышал. Мы пойдем тоже! Наденьте на себя что-нибудь потеплее этих тряпок!
Сам он схватил длинный черный плащ с капюшоном, какие носят пастухи, – тот висел на узорном крюке у двери, – и принялся заворачивать в него свою тощую фигуру, меж тем как Гарлан нацепил некое подобие теплого платка и стал походить на старуху-колдунью.
Дверь захлопнулась за ними с таким решительным стуком, словно этим они желали запретить Гортензии открывать ее без их позволения. Девушка осталась одна в полутемной прихожей, куда свет попадал из единственной узкой прорези окна в дальнем углу. Она чувствовала себя опустошенной, подавленной и ужасно одинокой. Сладкие дни былого отступали куда-то вдаль, в глубины ушедшего времени… Даже суровый монастырский уклад при взгляде отсюда, из этого старинного склепа, казался исполненным радости и веселья. По крайней мере, там все жили заботами этого мира, а подчас даже развлекались…
Внезапно ее нервы не выдержали. Она была слишком молода для подобных страданий, ее выкорчевали с корнем жестоко и неожиданно, а любое сопротивление не беспредельно. Не найдя в себе мужества даже подняться в свою комнату, она, как подкошенная, опустилась на старую дубовую скамью напротив деревянного святого, хранящего совершенно невозмутимый вид, и разразилась рыданиями…
30 
