40 
— И давно это у вас? Нет, не говори. Я тоже сделал такую лесенку, когда мне было столько лет, сколько тебе. — Он скользнул взглядом вверх вдоль плюща к окну Джима. — Здорово бродить ночью на воле, и сам черт тебе не брат.
Он осекся.
— Надеюсь, вы не слишком поздно возвращаетесь?..
— На этой неделе — в первый раз после полуночи.
Отец Вилла поразмыслил.
— А получить разрешение старших — совсем не то, верно? То ли дело летней ночью тайком прокрадываться к озеру, к железнодорожной насыпи, на кладбище, в персиковые сады…
— Ух ты, мистер Хэлоуэй, вы тоже…
— Ага. Но, чур, не говорить об этом женщинам. Пошел! — Он махнул рукой вверх. — И чтобы в следующем месяце ни разуне гулять по ночам.
— Слушаюсь, сэр!
Джим обезьяной метнулся вверх к звездам, юркнул в окно, затворил его, задернул штору.
Отец Вилла поглядел на потайные скобы, соединяющие звездное небо с вольным миром проулков, зовущим провести забег на тысячу метров, с миром высоких барьеров из темных кустов, миром кладбищенских стен и решеток — без шеста не перепрыгнуть…
— Знаешь, Вилл, что меня больше всего гнетет? Что я уже не могу бегать так, как ты.
— Да, сэр, — ответил его сын.
— А теперь давай внесем ясность, — сказал отец. — Завтра пойди к мисс Фоули, извинись еще раз. Обыщи газон. Может быть, при свете спичек и фонариков мы не нашли чего-то — из украденного. Потом сходи к начальнику полиции, отчитайся там. Ваше счастье, что вы сами объявились. Ваше счастье, что мисс Фоули не станет обращаться в суд.
— Да, сэр.
Они возвратились к своему дому. Отец порылся рукой в плюще.
— У нас тоже?
Его пальцы нащупали под листьями скобу, вбитую в стену Виллом.
— У нас тоже.
Отец достал кисет, набил трубку, стоя возле плюща, где потайные скобы вели в теплую постель, в уютные комнаты, закурил и сказал:
— Я знаю тебя. По тебе видно, что ты невиновен. Ты ничего не украл.
— Ага.
— Так почему же ты сказал полицейским, что украл?
— Потому. Мисс Фоули — невесть почему — хочетнас выставить виновными. Раз она так говорит, стало быть, так и есть. Ты видел, как она удивилась, когда мы влезли в окно? Ей в голову не приходило, что мы сознаемся. А мы сознались. Мы нажили достаточно врагов, не хватало еще представителей власти. Я подумал — если мы чистосердечно признаемся, нас не станут наказывать. Так и вышло. Вот только одно: мисс Фоули тоже выиграла, потому что теперь нас считают преступниками. Никто не поверит нашим словам.
— Я поверю.
— Поверишь? — Вилл исследовал взглядом тени на отцовском лице, белизну его кожи, волос, глазных яблок.
— Пап, прошлой ночью, в три часа…
— В три часа…
Отец вздрогнул, как от холодного ветра, как будто почуял, знал, о чем речь, и не было сил двинуться, протянуть руку, коснуться Вилла, погладить его.
И Вилл понял, что ничего не скажет. Может быть, завтра, может, в другой какой-нибудь день, если с восходом солнца окажется, что шатры исчезли, уродцы разъехались, оставив их в покое, сознавая, что достаточно напугали их, так что они не будут стоять на своем, ничего не станут говорить, будут помалкивать. Может быть, пронесет, может быть… может быть…
— Ну, Вилл? — выговорил отец, сжимая в руке потухшую трубку. — Продолжай.
«Нет, — сказал себе Вилл, — пусть нас с Джимом разорвут на клочки, пусть нас, но больше никого. Всякий узнавший страдает от этого. Так пусть больше никто не узнает».
Вслух он сказал:
— Через два дня я все расскажу тебе, папа. Клянусь матерью.
— Такая клятва, — ответил отец не сразу, — меня устраивает.
Глава двадцать восьмая
Ночь благоухала тленом осенней листвы, пахло так, словно за городом вырастали дюны мельчайших песков Древнего Египта. «Почему это, — спрашивал себя Вилл, — в такое время я еще способен думать о парящем над миром четырехтысячелетием прахе древних народов, и мне грустно оттого, что никто, кроме меня и, возможно, моего папы, не думает о нем, но и мы не говорим об этом».
Царило поистине какое-то промежуточное время, и мысли их уподоблялись то косматому эрделю, то сладко дремлющей шелковистой кошке. Время ложиться спать, а они все медлили, точно мальчишки, не желали сдаваться и брести широкими кругами к подушкам и ночным думам. Время сказать многое, но не все. Время после первых открытий, но не вслед за последними. Желание все узнать и желание не знать ничего. Отрадное новое чувство людей, начавших говорить так, как следует говорить. Предчувствие горечи откровения.
40 
