очень нудно 
30 
— До скорой встречи, господин де Бугенвиль, — сказал он серьезно. — Да хранит вас Бог! У нас нет никого, кроме вас…
Спустя полчаса, подобрав по пути снасти, Гийом уже сидел в укромном месте на камне, удил рыбу и плакал, дав волю своим слезам… О гибели его страны красноречиво свидетельствовали флаги английских кораблей, стоявших у понтонного моста, связывавшего город с лагерем французской армии в Бопоре. Англичане с радостью предавались грабежу: они захватили пушки, которые не успели увезти отступавшие, и прибирали к рукам все, что было в палаточном городке… Местность, которую до сих пор щадила война, теперь была похожа на южный берег Святого Лаврентия: почерневшие селения, разоренные фермы и такая истерзанная земля, что, казалось, она никогда вновь не станет плодородной.
Погруженный в горькие раздумья, Гийом совершенно забыл, чем занимался, но в тот день некоторые рыбешки явно были охвачены странным желанием покончить с собой и вытворяли что-то немыслимое, лишь бы угодить на крючок. Благодаря этому обстоятельству мальчик в конце концов развеялся и, добыв лучший улов в своей жизни, вернулся к госпиталю с переполненным ведерком. Шотландец горячо его поблагодарил и, восхищенный его способностями, оставил ему три четверти улова. Слава Гийома в глазах работавших на кухне сестер, правда, заметно померкла, когда перед мальчиком вырос двухметровый Конока; он побледнел от тоски и никак не мог смириться с тем, что Гийом убежал тайком. Пришлось долго объясняться, пока индеец, наконец, не заявил:
— Маленький Гийом прав главная мысль, но добиться справедливость для него очень трудно. Обещать ничего больше не делать без Конока!
— Ты хочешь мне помочь?
— Совсем естественно, разве нет? Господь Бог говорит: месть — плохо, но Великий маниту говорит: есть долг воина!
— Ты выбираешь Великого маниту? — спросил Гийом, с трудом понимая, каким образом индеец умудряется сочетать разные верования.
— Да. Великий маниту довольный, потом Конока просить прощение у Господь Бог!..
Вечером того же дня, во время отпевания генерала де Монкальма, которое кое-как устроили в церкви монастыря Святой Урсулы (тело покойного с трудом уложили в ящик, отдаленно напоминавший гроб), возобновился артиллерийский обстрел. Одна из бомб упала в саду, где собирались похоронить генерала. Торопясь приготовиться к бою, солдаты опустили де Монкальма на дно воронки, три добровольных могильщика засыпали ее, в то время как все уже разбегались по укреплениям.
На следующий день господин де Водрей собрался уезжать в Монреаль, объяснив свое решение тем, что для защитников Квебека осталось мало продовольствия. Его пожилой заместитель господин де Рамсе, бодрый, но нерешительный офицер, остался командовать гарнизоном, готовым сражаться до конца. Бугенвиль поехал с губернатором, чтобы вместе со своими солдатами встретить шевалье де Леви, который должен был прибыть из Монреаля, поскольку его предупредили о разгроме. Но, к несчастью, уцелевшие горожане пришли к Рамсе и заявили, что с них довольно лишений, они и так пожертвовали своими жилищами и частью имущества и не хотят, чтобы их жен и детей перерезали во время последнего штурма, который мог оказаться страшным. Горожане добились своего, и 18 сентября Квебек сдался англичанам. Шевалье де Леви вместе с де Бугенвилем и его людьми форсированным маршем подходил к городу с войском в три тысячи человек и необходимым продовольствием, но когда ему оставалось преодолеть не более двадцати километров, до него долетело известие: город сдан. Одновременно он получил от де Водрея приказ отступать…
Массовой резни, которой все боялись, не произошло. Обрадованные тем, что им все так легко досталось, англичане вели себя сдержанно, к тому же они хотели примириться с оставшимися жителями и обосноваться надолго.
Не пострадали от расправы и те, кто находился в Главном госпитале, но для них начался новый круг ада. Попав в руки победителей, навязавших им своих раненых и больных, сестры милосердия были вынуждены по-прежнему обходиться своими скудными запасами, но их, как и личные вещи беженцев, безжалостно растаскивали. Вдобавок ко всему им пришлось найти кровати и еду для охранявших их солдат, но больше всего они страдали от того, что им мешали молиться: англичане расположились в часовне, вышвырнув оттуда больных и раненых, и начинали вслух шутить и смеяться, лишь только начиналась служба…
К счастью, Матильда чувствовала себя лучше. Жар спал, и рана быстро затягивалась. Она жила в келье сестры Мари-Жозеф с тремя другими монахинями. Гийом и Конока по-прежнему спали в риге, но им уже не было так просторно, потому что теперь там теснились больные, которых выгнали из часовни. К великому сожалению, среди них не оказалось сержанта Ла Вьолета: в ночь после капитуляции он исчез, и никто не знал, через какую щель он умудрился просочиться со своей замотанной ногой. Скорее всего, воспользовавшись похоронами двух солдат в саду небольшого монастыря, он проскользнул через ризницу: когда Гийом вошел туда, чтобы отслужить заутреню, он заметил, что склянки с яблочной водкой там не было…Нетерпеливо, как белка в клетке, Гийом слонялся по госпиталю. Погода опять испортилась. Два дня подряд дул сильный северо-восточный ветер: он окутал истерзанный город грязно-серым туманом и поднимал над долиной Святого Лаврентия тучи листьев, которые приобрели однообразный коричневый оттенок. Постепенно дымка превратилась в холодный, нещадно хлеставший дождь. Гулять было нельзя, и мальчик страдал от этого не меньше, чем от присутствия победителей — оно жгло Гийома, ведь он ощущал свое родство с предателем, и ответственность тяготила его.
30 
