очень нудно 
8 
Несколько дней спустя двор вернулся на место, и на следующее же утро после этого архиепископ Санса нанес визит королевской фаворитке. Чтобы его пропустили беспрепятственно, он надел парадный костюм придворного, который, впрочем, только добавил ему особой величественности. Вокруг Атенаис толпились ловцы удачи, но все почтительно расступились, давая проход князю церкви. Мужчины кланялись, дамы приседали в реверансе.
– Мадам, – громко произнес прелат, – мне нужно поговорить с вами о вещах, имеющих прямое отношение к спасению вашей души. Я должен потребовать у вас отчета о том недостойном отношении, которому подвергается мой племянник, маркиз де Монтеспан, чье имя, как мне кажется, вы до сих пор носите.
Мертвая тишина воцарилась после этих слов. Придворные затаили дыхание. Маркиза побледнела.
– Если бы ваш племянник вел себя благоразумнее, отношение к нему было бы иным, – дерзко ответила она.
– Не вам рассуждать о благоразумии, мадам. Ваша жизнь представляет собой непрекращающийся скандал, и вы бесстыдно стараетесь выставить эту свою непристойную жизнь напоказ, не стесняясь никого.
– Сударь! – попыталась протестовать фаворитка. – Вы забываете…
– Нет, это вы, по-моему, забываете, чье имя носите и какая благородная кровь течет в ваших жилах. Знайте, мадам, что, с точки зрения церкви, бесчестный поступок остается бесчестным, пусть даже его совершает сам король!
– Уходите, сударь! – закричала, еще сильнее побледнев от гнева, маркиза. – Уходите немедленно! Я надеюсь, вы все сказали…
– Но не все сделал…
Произнеся эти слова, архиепископ подошел к окаменевшей фаворитке, не способной пошевелить и пальцем, и своей красивой белой рукой отвесил ей полновесную пощечину. После чего спокойно удалился, не оборачиваясь.
Людовик XIV был ошарашен случившимся. Опомнившись, он пришел в неистовство. Гнев его еще больше возрос, когда в следующее же воскресенье монсиньор де Санс осмелился угостить всех собравшихся в королевской часовне проповедью, во время которой яростно клеймил распущенность короля и его любовницы. Взбешенный Людовик приказал взбунтовавшемуся прелату отправляться в Санс и сидеть там, пока король не решит, как наказать виновного. Но этот необдуманный поступок свидетельствовал лишь о том, что король очень плохо знал монсиньора де Пардальяна… На вызов он ответил вызовом. Архиепископ заявил, если король намерен изгнать его, то он отправится уж никак не в Санс, а… прямиком в Рим, чтобы добиться от папы публичного отлучения от церкви и самого короля, и его любовницы.
– Да уж, он сделает так, как обещает… – вздохнул Людовик XIV, понимая, что побежден, и оставил прелата в покое.
А пока его дядюшка доставлял пищу для разговоров придворным сплетницам, Луи де Монтеспан ехал в свою родную Гиень, исполненный печали и гнева. Единственным утешением по прибытии в замок Бельфон для него стало свидание с матерью и со старшим сыном, которые ожидали его у дверей.
Знакомые с детства пейзажи, такая дорогая его сердцу земля, на которой росли особенно величавые деревья, запах океана, принесенный ветром… Все это переполняло сердце маркиза давно забытой радостью. Может быть, стоило вернуться сюда намного раньше? Здесь утихает боль… Но когда вдовствующая маркиза подвела сына к низкой дверце, которую услужливо распахнул перед ним лакей, Монтеспан почувствовал, как в нем снова вспыхивает бешенство.
– Маленькая дверца? Никогда, матушка! Поймите, что рога на моей голове слишком высоки, чтобы я мог пройти через такую низкую дверь! Прикажите открыть главный вход, матушка! Там моим рогам, надеюсь, хватит места!
И пришлось открыть главный вход…
Но это было еще не все. Вдовствующая маркиза де Монтеспан чуть не упала в обморок, услышав несколько дней спустя, как ее сын, одетый в великолепный костюм из черного бархата, объявил ей, что отныне считает себя вдовцом и собирается в ближайшие дни похоронить свою жену одновременно со своей честью…
Он твердо стоял на своем, и отговорить его было невозможно. Во всем остальном он был совершенно разумен, но все, что касалось его жены, делало из него непредсказуемого безумца.
Пресловутые похороны состоялись через несколько дней. На них, конечно, собралась вся окрестная знать. Маркиз по-прежнему был в глубоком трауре. Он носил его с таким скорбным выражением лица и казался таким серьезным, что никто не осмелился даже улыбнуться. Хотя одному богу известно, что стало бы с тем наглецом, который решился бы посмеяться над странной идеей маркиза. Его шпага слыла достаточно грозной для того, чтобы отбить у всякого охоту оскорбить его даже тенью улыбки.
8 
