129 
Быть может, было бы куда разумнее вернуться в Дамьетту, там как следует подкрепиться, а потом завоевать Александрию. Александрии вполне бы хватило для того, чтобы вернуть себе Святую землю. Но Людовик – не было ли это гордыней? – запретил себе любой шаг, который напоминал бы отступление. И вот на протяжении пятидесяти пяти дней войско стояло под Эль-Мансурой, терзаемое болезнями и голодом, поскольку лодки с провизией больше не доплывали до лагеря. Между тем нужно было защищаться от летучих отрядов мамелюков, которые появлялись внезапно и непременно оставляли после себя нескольких убитых.
Когда заболел и Людовик – удивительно, что болезнь обходила его так долго, – он наконец понял, что кости всего его войска будут белеть под Эль-Мансурой, если он немедленно не вернется на побережье, к здоровой пище, к возможности жить! И тогда больных – среди них был и Жуанвиль – погрузили на несколько барж, которые вернулись, поскольку не могли преодолеть заслон, устроенный Туран-шахом, и крестный путь крестоносцев начался…
Длинная колонна едва живых людей с кровоточащими деснами, опухшими ногами и резями в животе двинулась в путь. Следуя приказу короля, они держались очень близко друг к другу, ощетинившись копьями и пиками, чтобы летучие отряды мамелюков и даже их стрелы наносили им как можно меньший ущерб. В жару лихорадки, мучимый дизентерией, Людовик двигался в арьергарде, не спуская глаз со своего войска. К несчастью, желудочные позывы были так часты, что он вынужден был то и дело спешиваться, вконец истощая свои и без того невеликие силы. Но мужество и вера в свою высокую миссию не оставляли короля.
Половина пути была пройдена, и крестоносцы приблизились к наваленным в огромную кучу лодкам, которыми мусульмане перегородили реку. В этот миг король потерял сознание, и Жоффруа де Сержин, Гоше де Шатийон [47]и Рено, которые не отходили от него ни на шаг, успели подхватить его прежде, чем он упал на землю. Поблизости виднелась деревушка, туда и отнесли короля, открыв дверь в первый попавшийся на пути дом. В нем на глиняном полу спала женщина. Испугавшись, она громко закричала, почувствовав на своих ногах голову короля, которого тоже положили на пол. Провидением Божиим женщина оказалась рабыней из краев франков, и, узнав соплеменников, она с причитаниями и плачем принялась ухаживать за «своим господином», но у его приближенных уже не было иллюзий, что человеческие руки могут помочь больному. Около короля стояла маленькая горстка людей – его священник, повар Изамбар, три рыцаря и малыш Василий, который судорожно вцепился в руку Рено – все взрослые были уверены, что Людовику не суждено увидеть закат солнца, и священник готовился читать молитвы над умирающим.
В мучительную для всех минуту малыш Василий нашел нужным высказать свое мнение о происходящем тому, кого отныне считал своим господином.
– Он скоро умрет, – прошептал он, указывая на фигуру короля, которого перенесли на постель, но еще не сняли ни шлема, ни кольчуги, ни джюпона с лилиями. – А нас сделают пленниками. Ты не думаешь, что нам пора бежать?
– Бежать? – переспросил Рено, позабыв, что должен говорить по-гречески. – Рыцарь никогда не бежит. Тем более перед лицом врага, тем более когда его господин при смерти.
Рено говорил очень тихо, но Людовик расслышал его слова и подозвал к себе. Голос его был очень слаб, и молодой человек опустился на колени, ловя каждое слово. Приблизив свое лицо к иссушенному болезнью, костистому, желтому, как воск, лицу короля, Рено с трудом сдерживал слезы, выступившие у него на глазах, но все-таки не удержался от всхлипа.
– Рано… лить слезы, – проговорил король. – Надеюсь, Господь… даст мне еще сил… подняться. Но надо предупредить королеву… Скажи ей, что она любой ценой должна сохранить Дамьетту… Любыми средствами… Дамьетта – наша единственная опора. Послушайся ребенка… он полон мудрости… и беги!
– Вы хотите, чтобы я сообщил королеве…
– Да, но ни слова о моей болезни! Если мой час пробил, она узнает об этом… Торопись! Оденься в крестьянскую одежду, и ты дойдешь до Дамьетты.
– Повинуюсь Его Величеству! И да сохранит его для нас Господь живым и здоровым!
Переодеть Рено в феллаха не составило труда. Соплеменница мигом придумала, как это сделать. Рено с ее помощью освободился от доспехов, оставив на себе только льняной джюпон, который точь-в-точь походил на одежду местных крестьян – они носили длинные рубахи без воротников, с короткими рукавами. Джюпон был и так не первой свежести, но его еще вываляли в пыли. Длинный кусок полотна стал на голове Рено тюрбаном, и он со своей курчавой бородкой, так как не брился уже много дней, и смуглым лицом стал очень похож на местного жителя. Во всяком случае, так сказали ему товарищи. Священник пожертвовал Рено свои сандалии и, удивившись, до чего изменил его тюрбан, добавил:
129 
