20 
Освальд вошел и дверь прикрыл.
Осматривается.
Ему доводилось бывать здесь дважды или трижды? Она приглашала, скрепляя этими визитами перемирие, негласный договор.
- Ты хорошо себя чувствуешь… мама?
- Да, дорогой.
Не поверил, взял за руку и, перевернув, отодвинул кружевной рукав. Два пальца легли на запястье, и Освальд нахмурился, слушая стук ее ослабевшего сердца.
- Мама…
- Тебе не следует…
- Следует, - он впервые позволил перебить ее и, опустившись на пол, на истлевшие стебли, искрошенные листья, на ковер, который скрывался под грязным снегом сухих лепестков, заговорил. - Леди Ульне…
- Мама.
- Леди Ульне, - тот, кто притворялся ее сыном, смотрел снизу вверх, и черты лица его смягчились. - Вы и вправду мама… единственная, которую я знал. Я не смел надеяться, что вы будете ко мне хоть сколько добры.
Эта доброта ничего не стоила. Да и не добротой она была вовсе, скорее тяжестью одиночества, тоской, которая выедала остатки души, требуя заполнить их хоть чем-то.
Освальд ушел.
…ее никчемный беспокойный сын, который все никак не желал понять, что будущее предопределено прошлым. Его будущее.
Его долг.
Его право.
Он был готов променять и то, и другое на горсть золота, чтобы бездумно эту горсть швырнуть на зелень игрового стола.
А этот… этот был рядом. Притворялся родным, играл, вовлекая Ульне. Вот только игра перестала быть игрой. И она, дотянувшись до бледного шрама, уродовавшего лицо Освальда, скользнула по нему пальцами, коснулась губ…
- Ты хороший мальчик, - голос ее смягчился. - И я… рада, что мы встретились.
- Марта…
- Не повредит тебе. И мне тоже. Она глупа и безобидна. Но идем, я хочу показать тебе кое-что.
Она поднялась, опираясь на его руку, с удовольствием отметив, что рука эта крепка.
Он научился одеваться и оказалось, что Освальд - ее Освальд, поскольку другого давным-давно следовало бы забыть - обладает утонченным вкусом. Ему к лицу темный костюм, пожалуй, излишне строгий, но его роль требует подобной маски. Черная шерсть пиджака. Шелк жилета. И светлое сукно рубашки, не белое, но цвета слоновой кости. Аккуратный крой, в чистоте линий которого видится работа хорошего портного.
- Ты чудесно выглядишь, дорогой, - Ульне вновь протянула пальцы к шраму. - Как-нибудь расскажешь, где и когда получил его. Об этом буду спрашивать не только я. Но мне ты расскажешь правду.
Она подвела его к шкафу, огромному, занимавшему всю дальнюю стену. И на запертых дверцах проступали пятна солнечного света. Тускло поблескивали латунные ручки.
Шкаф был заперт.
И ключ, тот, который Марта предлагала повесить в холле, идеально подошел к замку. Два оборота. И надавить. Дверцы заросли грязью и поддались не сразу, а быть может, сама Ульне ослабела? Освальд помог, распахнул, едва ли не сорвав с петель.
- Стой, - велела Ульне, и он подчинился.
Шкаф был пуст. Почти. Два сменных платья, все тот же потемневший шелк, и бисер, и жемчуг… Но Ульне сдвинула платья в сторону и, надавив обеими руками на заднюю стенку, заставила ее покачнуться.
За стенкой скрывался проход.
Из черноты его тянуло сыростью и камнем.
- Дорогой, - Ульне обернулась. - Будь добр, захвати пару свечей. Можешь взять мой канделябр…
…из пары, подаренной к свадьбе.
На них так и остались банты из прозрачной органзы, правда, потерявшей свой исконный цвет. Какими же они были? Синими, кажется… или розовыми? Розовый - это невыносимо пошло…
Здесь ничего не изменилось.
Лестница. Грубые ступени, выбитые в скале. Неровные, но изученные Ульне. Прежде она частенько спускалась, чтобы поговорить с мужем, даже когда он перестал отвечать. Оказывается, она еще помнит. И то, как скользят всполохи света по стенам, и кренится, расплывается длинная тень, и то, как гулко разносится, бьет по нервам, звук собственных шагов.
Ниже.
И еще.
Остановиться, переводя дух. Голова вдруг идет кругом, и сердце болезненно сжимается. Освальду достаточно толчка, и… ничего, он подходит, берет под руку и осторожно интересуется:
- Вам дурно?
- Ничуть, - Ульне получается улыбнуться, ей почти весело, и все равно горько. Память норовит вырваться, а ведь, казалось, приручила, посадила на цепь, кинула в зубы обглоданную совесть.
Простила себя, и его тоже, бездумного своего супруга.
20 
