14 
Но я не из их числа! — хотела она крикнуть подруге, глазами сигнализируя о своих расстроенных чувствах.
Но эти сигналы не достигли цели, судя по тому, что, когда Георгос повел Иви из гостиной, лицо Риты отразило холодное понимание. Боже мой, неужели она думает, что этот человек меня привлекает? Неужели полагает, будто я хочу, чтобы он держал меня за руку! Может быть, она решила, что я хочу иметь его в своей постели!
На лестнице Иви попыталась освободить свою руку, и Георгос тут же остановился, явно пребывая на пределе терпения.
— Да что с тобой, черт подери? — набросился он. — По-твоему, я чудище какое-то, и тебе до смерти страшно даже за руку меня держать? Или ты думаешь, Леонидас на небесах сердится на тебя за то, что другой мужчина до тебя дотрагивается, и ты это разрешаешь?!
Нет! Как он мог такое сказать! Леонидас не был ни ревнивцем, ни собственником. Никогда!
— Тогда почему ты так меня боишься? — спросил Георгос в полном раздражении.
— Я? Боюсь?
— Да, боишься, — отрезал он. — Совершенно явно. Стоит только подойти к тебе ближе, чем на метр, как ты начинаешь трястись и заикаться. Причем только со мной! С другими ты не заикаешься. К тебе возвращается нормальная речь, когда ты в ярости, когда забываешь свой страх. Рита порой говорит, что я настоящий грубиян, может, частично этим и объясняется твоя реакция. Но должен тебе сказать, Иви, это просто, невыносимо. Совершенно невыносимо!
— И-извини.
— Ну вот, видишь?
Она повесила голову, чувствуя себя униженной и несчастной.
— Нет! Смотри на меня!
Она повиновалась, но глаза ее заволоклись слезами.
Он мучительно застонал.
— Ну вот, снова… Черт, я же не хотел. Правда, господи, ну не плачь. Я этого не вынесу.
Прежде чем Иви успела возразить, он привлек ее к себе, крепко обнял и погладил по волосам.
— Я не хотел тебя обидеть, — прохрипел он. — Честно. Извини, если я был груб. Но ты не представляешь, как трудно… все это. Господи, если бы ты только не была такой… такой…
Несколько удивительных мгновений длилось это объятие, потом он резко отстранил ее, дыхание его выровнялось, лицо снова стало угрюмым, как всегда. Может, еще угрюмей.
— Извини, — выдавил он. — Я, как обычно с тобой, опять натворил дел. Иди спать. В следующий раз постараюсь справиться с собой получше.
Он развернулся и быстро сбежал вниз. Иви глядела ему вслед. Голова у нее шла кругом.
Боже мой, думала она, задыхаясь, и смотрела на свои ладони, все еще чувствуя в них горячую пульсацию там, где они касались его твердой широкой груди. Почему же она не оттолкнула его этими ладонями? Почему расправила пальцы, приникая головой к его груди?
Она нашла себе слабое оправдание в том, что так хорошо, так тепло, когда тебя обнимают и гладят, его сильные руки — словно убежище от всей ее боли и горя.
Ей и в голову не пришло, что здесь кроется что-то дурное. Или опасное. Она вообще не думала.
И все-таки трудно поверить, что случилось то, что случилось.
Георгос… распаленный. Георгос… желающий ее. Георгос… вовсе не бесчувственная холодная машина. Ничего холодного или бесчувственного не было в том, что уперлось ей в живот, плотное, пульсирующее, живое.
И час спустя она не могла опомниться, лежа в постели и бессмысленно глядя в потолок. Впервые с тех пор, как она поселилась в этом доме, ее ночные мысли были не с Леонидасом и не о будущем ребенке. Она пыталась восстановить в памяти тот момент, когда до нее дошло, что Георгос желает ее, когда она поняла, что именно почувствовала своим телом.
В одном она не сомневалась — он не сразу оттолкнул ее, на несколько секунд поддался своему порыву, прежде чем разум в нем одержал верх.
Конечно, все это мало что значило. Всем известно, что мужчины возбуждаются легче женщин. Георгос мог так же легко загораться от объятий с другой женщиной. Это не значит, что он предпочитает ее. Не может такого быть — она ему даже не нравится. И раздражает его до смерти.
И все же Иви растревожилась. Лучше бы ничего этого не было. Как она утром посмотрит ему в глаза? Это неловко, и смущает, и… и…
Она перекатилась на другой бок и несколько раз ткнула кулаком в подушку. Лучше от этого не стало. По правде говоря, стало хуже, напомнив чем-то ее безрассудное обращение с голубой шляпкой.
От отвращения к себе она неподвижно застыла, вытянув руки и вцепившись ими в простыню.
14 
