Глава XII

В Лондоне зарядили дожди. Туман, темные здания, угрюмые пустоши, скользкие булыжники – все это стало таким привычным, что, казалось, сроднилось с душой. Даже ее имя, Грейс, созвучное со словом «серый»^[70] (хотя на самом деле оно должно было напоминать о грации и изяществе), соответствовало всеобщей унылости.

Наверное, поэтому она чаще всего рисовала в своем альбоме черно-белые картинки и не пыталась изобразить что-нибудь яркое. А еще потому, что ей попросту не хватало денег на краски.

Со вздохом закрыв альбом, Грейс собралась погасить свечу, слепленную из множества огарков и напоминавшую уродливую башню, и лечь спать. Хорошо бы, если бы эта свеча еще и грела, ведь в приюте для бедных девушек, существующем на пожертвования, никогда не бывало тепло.

Грейс хотела помолиться, но потом передумала. В молитве полагалось упоминать благотворителей, а у нее не было ни желания, ни сил благодарить тех, кто одаривал их безвкусным чаем, пустым супом, сырым хлебом с прозрачным слоем масла, а иногда и без него, и жидкой склизкой овсянкой.

Впрочем, здесь у нее хотя бы была крыша над головой. В пансионе девушкам преподавали Закон Божий, заставляли петь гимны и слушать проповеди. Грамматика, история, рисование и музыка занимали куда более скромное место. В перерывах между классами воспитанницы шили или выходили погулять, если позволяла погода. О будущем никто не говорил, потому создавалось впечатление, что его просто нет.

Впрочем, какое будущее могло ждать бесприданниц? Когда такая, как Грейс Уоринг, выйдет из стен пансиона с крохотным пособием на руках, ей не стоит надеяться на персонального благотворителя или на то, что какой-то мужчина предложит ей вступить в брак!

– Представь, что означает попасть в зависимость к негодяю! – с ожесточением говорила Эйприл, подруга Грейс.

Так рассуждали далеко не все. Большинству оставалось уповать лишь на замужество, причем неважно, с кем.

С некоторых пор Грейс не задавала себе извечного вопроса: что делать? Она просто знала, что тут уже ничего не изменить. Служанка, горничная, в лучшем случае гувернантка, камеристка или жена бедняка – вот ее судьба. Бывало, когда девушки из приюта, отчаявшись, попадали в работный дом или (впрочем, об этом никогда не говорилось вслух) в бордель.

Едва они с Эйприл улеглись в ледяные постели, как раздался решительный стук в дверь, и девушки подскочили в кроватях.

– Кого еще дьявол несет? – прошипела Эйприл.

Она, одна из немногих, без колебаний и страха выражалась подобным образом, тогда как Грейс слыла тихой и послушной воспитанницей. Она так и не оправилась после смерти матери. Хотя в том мире, где они существовали, смерть была частью жизни, а возможность покинуть грешный мир порой почиталась за везение, Грейс знала, что никогда не смирится с этой потерей.

Своего отца девушка не помнила. Он погиб, когда Грейс была совсем мала, от несчастного случая на бумажном заводе, где ему пришлось работать. И с тех пор мать и дочь выбивались из сил, чтобы прокормиться и прожить. А потом Этель Уоринг тихо угасла, не выдержав непосильной борьбы, и Грейс осталась совсем одна.

В дверном проеме появилось туповатое лицо одной из воспитательниц, мисс Николс.

– Начальница вызывает, – проговорила она, уставившись на девушек.

– Кого? Меня? – проворчала Эйприл.

– Нет, не вас, а мисс Уоринг.

Вызов в столь неурочное время мог означать лишь что-то из ряда вон выходящее. Пожав плечами, Эйприл бросила вопросительный взгляд на Грейс, а та молча встала, надела серое платье с высоким воротом и сунула ноги в туфли с жестяными пряжками. У нее не было никаких догадок, почему ей велено явиться к начальнице.

Пока девушка шла по коридору, ее голые ноги нещадно мерзли, но в кабинете миссис Гриффин было тепло.

На плечах начальницы приюта лежала горностаевая горжетка, а лоб украшали тщательно завитые фальшивые локоны. У миссис Гриффин было две дочери, которые, как болтали воспитанницы, щеголяли в бархате, шелках и мехах.

  52