Последние отзывы

  40  

Я смотрел на них, когда Генри принес белье.

– Забыл сказать, Бендрикс. Может, вы хотите взять что-нибудь? Наверное, она не оставила завещания.

– Спасибо.

– Я благодарен теперь всем, кто ее любил.

– Если вы не против, я возьму камень.

– Она хранила такие странные вещи. Вот вам моя пижама.

Он забыл принести наволочку, и, лежа прямо на подушке, я думал, что ощущаю Сарин запах. Спать я не мог. Я впился ногтями в ладони, как она, чтобы боль не давала мне думать. Маятник желаний устало качался туда-сюда -я хотел забыть и помнить, умереть и пожить еще. Наконец я уснул. Я шел по Оксфорд-стрит, волновался, что мне надо купить подарок, а в магазинах -дешевые безделушки, сверкающие в скрытом свете. Иногда мне казалось, что вот что-то хорошее, я подходил к витрине, но опять была дешевка – скажем, уродливая зеленая птица с красными глазами, которые издали были как рубины. Времени оставалось мало, я спешил. Вдруг из одного магазина вышла Сара, и я понял, что она мне поможет.

«Ты что-нибудь купила?» – спросил я.

«Не здесь,– сказала она.– Подальше есть красивые бутылочки».

«У меня нет времени,– сказал я.– Помоги мне. Надо что-то купить, завтра день рождения».

«Не волнуйся,– сказала она.– Все всегда улаживается. Не страдай». И я успокоился.

Улица уходила в поле, в серый туман, я шел босой по росе, споткнулся на колее и проснулся, еще слыша: «Не страдай»,– словно шепот, словно летний звук, оставшийся с детства.

Генри еще спал, когда подкупленная Паркисом служанка принесла мне кофе и тосты. Она раздвинула занавески, теперь шел только снег. Я еще не проснулся толком, очарование сна не исчезло, и удивился, что глаза у нее красные от слез.

– Что случилось, Мод? – сказал я.

Она резко поставила поднос, выскочила, и тут я совсем проснулся в пустом доме, в пустом мире. Я пошел наверх, к Генри. Он спал тяжелым, неестественным сном, улыбаясь, как пес, и я ему позавидовал. Потом я вернулся и попробовал съесть тосты.

Зазвонил звонок, служанка повела кого-то наверх – человека из бюро, наверное, ведь они пошли в комнату для гостей. Он видит Сару, я – нет, но я и не хотел, это все равно что увидеть ее с другим. Некоторых это возбуждает, только не меня. Я собрался с силами и стал думать: «Теперь все и впрямь кончено, надо начинать сначала. Когда-то я влюбился, надо влюбиться опять». Ничего не вышло, словно я стал бесполым.

Опять позвонили. Сколько в доме дел, пока Генри спит! На сей раз Мод зашла ко мне. Она сказала:

– Там человек спрашивает мистера Майлза, а я не хочу его будить.

– Кто именно?

– Это приятель миссис Майлз,– так выдала она, что принимала участие в наших жалких кознях.

– Ведите его сюда,– сказал я. Я чувствовал, насколько я выше Смитта здесь, в ее гостиной, в пижаме Генри. Я столько знаю о нем, он обо мне не знает. Он смущенно глядел на меня, стряхивая снег. Я сказал:

– Мы как-то встречались. Я друг миссис Майлз.

– С вами был мальчик.

– Да, был.

– Я хочу повидать мистера Майлза,– сказал он.

– Вы уже слышали?

– Потому я и пришел.

– Он спит. Врач дал ему таблетки. Это большой удар для нас,– глупо прибавил я.

Смитт оглядывался. На Седар-роуд Сара приходила ниоткуда, у нее не было измерений, как во сне. Здесь она уплотнилась. Комната – это тоже Сара. Снег медленно стекал на порог, словно земля с лопаты. Комнату хоронили, как Сару.

Он сказал:

– Я еще приду,– и уныло повернулся, той щекой ко мне. Я подумал:

«Вот что тронули ее губы». Ее всегда было легко разжалобить. Он глупо повторил:

– Я пришел повидать мистера Майлза. Выразить…

– В таких случаях пишут.

– Я думал, я могу помочь.– тихо сказал он.

– Мистера Майлза обращать не надо.

– Обращать?

– Убеждать, что от нее ничего не осталось. Что это конец. Совершеннейший.

Вдруг он сорвался:

– Я хочу ее видеть, вот и все.

– Мистер Майлз ничего о вас не знает. Зря вы пришли сюда, Смитт.

– Когда похороны?

– Завтра, на Голдерз-Грин.

– Она была бы против,– неожиданно сказал он.

– Она ни во что не верила,– сказал я. Он сказал:

– Разве вы оба не знаете? Она хотела стать католичкой.

– Чепуха какая.

– Она мне писала. Она решила твердо. Я не мог ее убедить. Она проходила… катехизацию. Так у них говорят?

«Значит, у нее и сейчас есть тайны,– подумал я.– Об этом она не писала, как и о болезни. Что же еще предстоит узнать?» Мысль эта была как отчаяние.

– Вы очень огорчились, да? – спросил я, пытаясь перенести на него свою боль.

  40