56 
Энн замолчала. Потом шепнула темной тени, скорчившейся рядом с ней:
– Вы спите?
– Нет, – ответил Ворон, – не сплю.
– Ваша очередь рассказывать.
– Я сказок не знаю, – сказал Ворон сердито и огорченно.
– Не знаете сказок? Вас неправильно воспитывали.
– Бросьте. Я человек образованный. Только у меня на совести много всего. Есть о чем задуматься.
– Не падайте духом. Есть такие, у кого на совести побольше, чем у вас.
– Кто такие?
– Ну, например, тот человек, который заварил всю эту кашу. Который убил старого министра, вы знаете, о ком я. Приятель Дэвиса.
– Вы что? – сказал он с яростью, – какой еще приятель Дэвиса? – Он попытался не дать волю гневу. – Подумаешь, убийство. Я не про него сейчас думаю. Я про предательство.
– Ну, разумеется, – живо сказала Энн из-под кучи мешков, стараясь поддержать беседу. – Я и сама не против убийства, подумаешь, пустяки какие.
Он поднял голову, попытался разглядеть ее во тьме, попытался удержать ускользающую надежду.
– Вы – не против?
– Ну, ведь есть убийство и убийство, – пояснила Энн. – Если бы мне попался тот человек, который убил старика… как его звали?
– Не помню.
– Я тоже. Да мы и произнести это имя не могли бы.
– Давайте дальше. Если бы он был тут…
– Ну, я бы дала вам пристрелить его и глазом не моргнув. И сказала бы: «Молодец, хорошо сработано». – Тема ее увлекла. – Помните, я вам говорила, что нельзя изобрести противогазы для грудных детей? Вот что должно было бы отягощать его совесть. Матери в противогазах, вынужденные смотреть, как их дети выкашливают свои легкие.
Он сказал, не сдаваясь:
– Если они бедные, так только лучше. А до богатых мне и дела нет. На их месте я не стал бы рожать детей в этот мир.
Энн едва могла различить его сгорбленную, застывшую в напряжении фигуру.
– Это все – чистейший эгоизм. Они наслаждаются, а потом им и дела нет, что кто-то родился на свет уродом. Три минуты наслаждений – в кровати или на улице, у стенки какой-нибудь, а тому, кто потом родится, мучиться всю жизнь. Материнская любовь, – он засмеялся, увидев вдруг с невероятной четкостью кухонный стол, разделочный нож на крытом линолеумом полу, платье матери, все залитое кровью. Пояснил: – Понимаете, я человек образованный. Получил образование в одном из Домов Его Величества. Их так и называют, эти приюты – Домами. А как по-вашему, что такое – дом? – Но Ворон не дал ей времени ответить. – Вы не правы. Вы думаете, дом – это муж, который ходит на работу, чистая кухня с газовой плитой, двуспальная кровать и шлепанцы на коврике, детские кроватки и всякое такое. Ничего подобного – это не дом. Дом – это изолятор для парнишки, которого поймали за разговорами во время церковной службы, розги – практически за все, что бы ты ни сделал. Хлеб и вода. Полицейские оплеухи без счета, если позволяешь себе побаловаться хоть чуть-чуть. Вот что такое – дом.
– Ну, тот старик, он же пытался изменить все это, верно? Он был такой же бедный, как мы с вами.
– Это вы о ком?
– Ну, о том старике, как его звали? Вы что, не читали про него в газетах? Как он сократил военные расходы, чтобы на эти деньги покончить с трущобами? Были же фотографии: он открывает новые жилые дома, разговаривает с ребятишками. Он же не был из богатых. Он не пошел бы на то, чтобы развязать войну. За это его и убили. Уверена, есть люди, которые теперь карманы набивают, и все потому, что его убили. И он сам прошел через все, так написано в некрологе. Его отец был вором, а мать кончила жизнь…
– Самоубийством? – прошептал Ворон. – А как – написали?
– Утопилась.
– Чего только не напишут, – сказал Ворон. – Хочешь не хочешь, задумаешься.
– Ну, должна сказать, тому человеку, который убил старика, и правда есть о чем задуматься.
– А может, – возразил Ворон, – он и не знал про то, чего в газетах теперь пишут. Люди, которые парню заплатили, вот они – знали. Может, если бы мы знали все про этого парня, как он живет, да как его жизнь била, мы бы его лучше поняли, его точку зрения.
– Ну, меня долго пришлось бы уговаривать понять его точку зрения. А теперь давайте подремлем немного.
– Мне надо подумать, – сказал Ворон.
– Думать лучше на свежую голову.
Но он слишком замерз, чтобы спать; мешков – укрыться – он себе не оставил, а черное узкое пальто было так вытерто, что грело не больше, чем хлопчатобумажный халат. Из-под двери сквозило: казалось, морозный ветер примчался по заледеневшим рельсам прямо из Шотландии, ветер с северо-востока, пропитанный ледяным туманом холодного моря. Ворон думал: я же не имел ничего против этого старика, ничего личного… «Я дала бы вам пристрелить его, а потом сказала бы: „Молодец“. На какой-то момент безумный порыв – встать, выйти из сарая с пистолетом в руке, и пусть стреляют – овладел им. „Господин Всезнайка, – сказала бы она тогда, – если бы вы знали только один мой способ, собаки не смогли бы…“ Но потом он решил, что все услышанное им о старике было еще одним очком против Чал-мон-дели. Чал-мон-дели все это знал. И получит за это лишнюю пулю в жирное пузо. А еще одну – его хозяин. Но как отыскать этого хозяина? Он запомнил только фотографию на стене, фотографию, которую старый министр каким-то образом связывал с тем рекомендательным письмом, что привез ему Ворон. Лицо молодого человека со шрамом теперь, вероятно, лицо старика. Энн спросила:
56 
