66 
Бадди Фергюссон стоял, прочно упираясь широко расставленными ногами в ступеньку кареты «скорой помощи».
– Передавайте всех мне. В военное время женщины должны больше рожать.
Он чувствовал себя сильным, грубым, полным жизни, этаким быком-производителем; он и не помнил уже, что никогда еще не знал женщины и что его единственная попытка лишиться девственности с помощью старой ноттвичской проститутки оказалась безуспешной; репутация бабника придавала ему убежденности, помогала поверить, что в Ноттвиче не осталось ни одной постели, в которой он, Бадди, не побывал. Он хорошо знал женщин. Он был реалистом.
– Не жалей их, Бадди, задай им жару! – кричали ему.
– Меня учить не надо, – самодовольно отвечал он, не позволяя себе думать о будущем: о жалкой врачебной практике где-нибудь в захолустье; о приеме больных по списку страхкассы в грязном, плохо оборудованном кабинете; о бедности и недооцененной верности единственной подруге жизни – скучной и пресной жене.
– Противогазы готовь! – крикнул им он – непререкаемый лидер, сорвиголова Бадди. Какие, к чертям собачьим, экзамены, когда ты ведешь за собой людей? Он видел, что молоденькие сестрички у окон больницы не спускают с него глаз. Он видел среди них и маленькую брюнеточку – Милли. Она обещала заглянуть к нему на чашечку чая в субботу. Гордость переполняла его, делала мускулы тугими, тело – упругим. О, какие сцены – говорил он себе – ожидают их на этот раз, какое невероятное, стыдное наслаждение… Он снова забыл ту правду, от которой никуда не уйти, правду, известную лишь ему и каждой очередной девушке: долгое неловкое молчание над чаем с булочками, попытки завязать разговор о результатах недавних футбольных матчей и неудачный поцелуй в воздух – вместо девичьей щеки – на пороге.
Взвыла сирена на клееварной фабрике, долгий, восходящий – все выше и выше
– звук напоминал вой истерической болонки, и все вокруг замерли на какой-то момент, смутно припомнив минуту молчания в День Перемирия. Затем толпа разделилась на три шумные группы; кто-то взбирался на крышу кареты «скорой помощи», кто-то – на ступеньку; натягивали противогазы; наконец переполненные машины выехали на пустые, холодные улицы Ноттвича.
На каждом углу из машин вытряхивалась куча студентов. Они делились на мелкие группки и разбредались по городу, хищные и разочарованные: некого было хватать. На улицах почти не было людей – только посыльные на велосипедах. В своих противогазах они напоминали медвежат, исполняющих номер с велосипедами на цирковой арене. Студенты перекликались друг с другом – не представляли, как звучат их голоса из-под масок. Казалось, каждый заключен в отдельную, звуконепроницаемую телефонную кабину. Все жадно вглядывались сквозь слюдяные очки в двери жилых домов и магазинчиков в поисках жертв. Небольшая компания собралась вокруг Бадди Фергюссона; они предлагали за-хватить полисмена, поскольку тот – на дежурстве – был без противогаза. Но на это предложение Бадди немедленно наложил вето: он заявил, что сегодняшний дебош был неординарным, он имел определенную цель: брать надо тех, кто так мало заботился о своем отечестве, что даже не побеспокоился надеть противогаз.
– Такие люди, – сказал он, – пренебрегают и отработкой приемов гребли. Как-то на Средиземном море мы здорово позабавились с парнем, который не явился на тренировку.
Его слова напомнили им о тех, кто не пришел помогать, кто – вполне возможно – как раз в этот момент успешно продвигался в изучении анатомии.
– Уотт живет здесь поблизости, – сказал Бадди, – пошли к нему, разденем, распотрошим его как следует.
Чувство абсолютной полноты существования, физического здоровья охватило его, словно он только что выпил пару кружек пива.
– Вниз, вдоль Дубилен, – скомандовал он. – Первый налево. Потом – первый направо. Второй налево. Номер двенадцать. Первый этаж.
Он знает дорогу, объяснил он, потому что несколько раз приходил к Уотту на чай в первом семестре: он тогда еще не знал, что Уотт такая сволочь. Сознание этой давней ошибки вызывало у Фергюссона желание физически расправиться с Уоттом, обозначить разрыв как-то более весомо, не просто насмешкой.
Они помчались вдоль Дубилен, по опустевшим мостовым, полдюжины чудовищ в масках и белых халатах, запачканных сажей, совершенно неотличимые друг от друга. Сквозь огромные стеклянные двери «Мидлендской Стали» они разглядели трех мужчин, разговаривавших со швейцаром у лифта. В этой части Дубилен было множество полицейских в форме, а на площади в конце улицы они разглядели еще одну студенческую группу. Тем повезло больше: они волокли в машину какого-то человечка (он вопил и лягался). Полицейские смеялись, наблюдая эту сцену, а над головами с воем промчалась эскадрилья самолетов, пикируя в направлении центральной части города, чтобы придать учебной тревоге правдоподобие. Первый налево. Первый направо. Центр Ноттвича непривычному взгляду представлялся полным контрастов. Только на северной окраине города, вблизи парка, можно было пройти по улицам, застроенным исключительно добротными особняками зажиточных людей: здесь обитали представители ноттвичского среднего класса. Ближе к рынку вам попадались то современные конторские здания – стекло, хромированный металл, то – крохотные лавчонки, торгующие мясными обрезками для кошек; вы то и дело переходили от роскошных зданий, подобных «Метрополю», к убогим меблирашкам, от которых несло тушеной капустой. В Ноттвиче никто не мог утверждать, что одна половина населения не знает, как живет другая.
66 
