95 
— Он красавчик, правда? Его вырастили на ферме недалеко от Кейп Кросс. Я купил его жеребенком.
Появилась служанка с дымящимся супницей, полной супа из креветок, разлила по тарелкам и поставила перед ними.
Ноэль погрузила ложку в наваристый суп.
— Я слышала, что моряки печально известны как плохие наездники. Видимо, ваш случай является исключением.
— Это комплимент, кузина?
Услышав поддразнивание в его голосе, Ноэль открыла рот, чтобы дать ему достойный отпор, но он умиротворяющее поднял ладонь.
— Спрячте свои коготки. Я извиняюсь.
Его улыбка была так заразительна, что Ноэль невольно улыбнулась в ответ.
— Я строю корабли, а не плаваю на них. Я получаю удовольствие от их создания — придумывая идеи, которые позволят создать корабли не просто пригодные для плавания, но еще стремительные и плавных очертаний. Я даю кораблю жизнь и спускаю его на воду, чтобы заняться следующим.
Внезапно сконфузившись, Куин замолчал, вертя в пальцах ножку бокала.
Его смущение передалось ей, и она опустила глаза. Ее взгляд упал на его загорелые кисти рук. Они были большими и загрубевшими от работы — совсем не похожие на ухоженные белые руки лондонских денди. На кончиках пальцев виднелись шрамы — там, где инструменты оказывались слишком близко или двигались слишком быстро. Это были руки трудящегося человека, столь же жесткие и неподатливые, как и материалы для строительства кораблей.
Служанка сменила суп на нежное рыбное филе. Взяв вилку, Ноэль с неожиданным замешательством ощутила, насколько это интимный процесс — есть вдвоем. Это чувство усиливалось, пока одно блюдо сменяло другое — салат из омаров, картофель с трюфелями, кнели из фазана[29]. Их губы раскрывались, чтобы проглотить пищу или немного вина; нож вонзался в мягкие кусочки и вновь оказывался снаружи, пальцы охватывали и сжимали серебряные приборы. Комната была насыщенна светом свечей и их молодым здоровым аппетитом. Странная вялость охватила ее.
Куин жестом велел убрать тарелки. Они молча смотрели, как служанка освобождает стол и устанавливает между ними искусно украшенную вазу с тепличными фруктами. Томкинс внес на серебряном подносе три графина — с кларетом, портвейном и хересом — и расположил их слева от Куина.
— Что-нибудь еще, сэр?
— Нет, Томкинс. Можешь быть свободен.
— Очень хорошо, сэр.
Дворецкий кивнул служанке, и они вместе вышли из комнаты, плотно закрыв за собой дверь.
— Херес?
— Да, пожалуйста.
Янтарная жидкость обладала изысканным вкусом, и Ноэль на секунду задержала ее во рту, смакуя, прежде чем проглотить.
То ли дело было в атмосфере всего вечера, то ли в неосознанной чувственности, с которой она держала вино во рту — Куин не смог бы ответить: он чувствовал нарастающее желание, смотря на нее. Его взгляд опустился в V-образный вырез платья, соблазнительно приоткрывавший округлости ее груди. Их глаза встретились, и Ноэль пришла в себя.
— Я… мне пора идти.
— Снова сбегаете? — спросил он мягко.
— Нет, конечно, нет. Я — я просто устала. Простите.
Она заставила себя неторопясь двинуться к двери, через мраморное фойе, ступенька, еще ступенька…
— Кузина!
Обернувшись, она увидела, что он стоит в дверях столовой.
— Приятного сна.
Хотя вечер был прохладный, ее тело горело, когда она вошла в комнату. Не включая лампу, она скинула одежду и, стоя обнаженной, вынула из волос золотую заколку. Лунный свет струился в окно, серебря ее волосы.
Она изучала свое отражение в зеркале. Ее тело так сильно изменилось! Оно стало более пышным, оформившимся. Это тело женщины — плоть мягкая и упругая на ощупь. Ее глаза задержались на отражении, и она подошла ближе, остановившись возле зеркала. Она ощутила, как волосы струятся по нагой спине, и наклонила голову набок, глядя, как один из локонов упал вперед и свернулся на груди.
Задумчиво подняв руки, она осторожно провела пальцами по коралловым кончикам грудей — туда-сюда, и почувствовала, как по телу побежали мурашки от удовольствия; она замерла, мечтательно закрыв глаза и приоткрыв рот. Тот жар, который она ощутила вечером, нарастал в ней. Между ног возникло напряжение — покалывание, жажда чего-то… Под ее сомкнутыми веками мелькнул образ, лицо — решительное и сильное, с глазами мерцающего черного оникса.
Она отдернула руки от груди, будто нежные вершинки были горящими углями, обжегшими ладони. Желудок скрутило до тошноты от собственной распущенности. Поспешно натянув через голову плотную фланелевую ночную сорочку, охваченная стыдом, она бросилась в узкую кровать.
95 
