83 
– В самом деле? – спросил явно польщенный Хуберт. – А когда это случилось, мессир Жильбер?
– В прошлом году, под Сент-Обеном, когда мы гнали французов. Мы с ним подобрались к самым передовым позициям, чтобы посмотреть, как расположились французы, и в темноте наткнулись на часового. Рауль зарезал его, так что тот даже пикнуть не успел.
История эта приободрила Хуберта, и в собственные покои он вернулся в приподнятом расположении духа, представляя, как Рауль с легкостью перерезает глотки всем тем, кто вздумает помешать ему в его нынешнем опасном предприятии.
Тем временем французы тяжеловесно и неторопливо продолжали двигаться вперед. Их отряды фуражиров не могли найти зерна, а те, кто отправлялся в леса на поиски угнанного скота, редко возвращались обратно. Однако дома́, монастыри и церкви по-прежнему являли собой легкую добычу, там многим можно было поживиться, посему страх быть отрезанными нормандцами от основных сил не останавливал французскую солдатню, отправлявшуюся в подобные набеги.
А нормандская армия по-прежнему держалась на почтительном отдалении от захватчиков, высылая небольшие карательные отряды, донимавшие короля своими комариными укусами.
Советники Генриха полагали, что им нечего опасаться герцога, и потому его болезненные налеты не слишком их беспокоили. Они не сомневались – именно их продвижение вперед вынуждает его отступать, осталось лишь зажать его в тиски вместе с принцем Эдом, чтобы наконец заставить принять бой. Но Генрих, помня блеск этих ястребиных глаз, сохранял бдительность, приказывая выставлять часовых по ночам и каждый день ожидая, что ему придется отражать одно из внезапных нападений, на которые герцог был большой мастер.
От своего брата, идущего во главе бельгийского войска, Генрих получал лишь отрывочные известия. Многие французские лазутчики, выступившие из лагеря Эда, попросту исчезали без вести, а их донесения нередко попадали в руки герцога Вильгельма.
В лагере нормандцев тревога поселилась в трех сердцах, но король Генрих ничего не знал об этом, как не подумал бы и придать значение тому факту, что об одном нормандском рыцаре вот уже пять дней не было ни слуху ни духу. Однако каждое утро герцог Вильгельм, открывая глаза, первым делом задавал своим людям один и тот же вопрос: «Рауль вернулся?» Когда же они отвечали: «Еще нет, монсеньор», он не подавал виду, что расстроен, и лишь крепче сжимал губы, а потом с головой погружался в ежедневные заботы, так что у него не оставалось времени тревожиться о судьбе своего любимца.
А вот отцу и другу Рауля не удавалось с такой же легкостью скрыть беспокойство. У Хуберта вытянулось лицо, а в груди поселилось недовольство и обида; Жильбер же, по большей части, хранил молчание, предпочитая день и ночь околачиваться вокруг аванпостов лагеря. Однажды Хуберт зашел к герцогу по какому-то делу, и, когда уже выходил из его шатра, Вильгельм обронил:
– Я отправил лазутчиков в Дримкур.
– Какой прок будет от этого моему сыну, сеньор? – ответил Хуберт.
Вильгельм, сделав вид, что не заметил угрюмого уныния в его голосе, пояснил:
– Я должен знать, что с ним случилось.
Хуберт фыркнул. Его негодующий взгляд встретился с глазами Вильгельма; ему показалось, что под маской самообладания герцога он заметил тень снедавшей его тревоги, поэтому мужчина вспомнил – Вильгельм тоже был другом Рауля. Хуберт отвел глаза, прочистил горло и грубовато заметил:
– Я надеюсь, с ним все в порядке.
– Я тоже, – сказал герцог. – Он дорог мне: у меня больше нет таких друзей.
– Я совершенно уверен, что он цел и невредим, – упрямо продолжал Хуберт. – Я не собираюсь лишаться сна из-за Рауля, поскольку мальчик наверняка неплохо устроился в лагере графа Роберта, пока мы его оплакиваем здесь.
Но, несмотря на столь храбрые речи, Хуберт все-таки лишился сна и покоя из-за Рауля. В тот вечер он не пожелал присоединяться к своим друзьям, кои предполагали провести несколько часов за игрой в кости, а улегся на тюфяк, накрывшись мантией и прислушиваясь к звукам, долетавшим снаружи. Они были самыми обыкновенными: вот в лесу к западу от лагеря завыл волк; изредка доносился храп или стоны людей, спавших под звездами, или же негромкий сонный шепот; трещали костры, разбрасывая искры; да время от времени лошади, привязанные к столбам, вбитым в землю, фыркали, переступая ногами, и грызли удила. В этих звуках не было ничего необычного, что могло бы привлечь внимание Хуберта, но вдруг ему показалось, будто он слышит топот копыт коня, галопом приближающегося к лагерю. Приподнявшись на локте, он прислушался: топот стал громче, ошибиться было нельзя; Хуберт вскочил со своего тюфяка как раз в тот момент, когда с ближайшего сторожевого поста донесся громкий окрик.
83 
