Особенно,... 
227 
Ей следовало бы знать и насчет Джуны. Все эти ночи, когда он играл в покер, она была слишком занята, чтобы задавать вопросы. Появление Джуны на bat mitzvah, исчезновение Джефри, штучки Перри, Джуна, промелькнувшая в Париже, — сколько было подсказок, а она просто не хотела ничего видеть. И вправду — Клео.
Она также поняла, что чувствовала правду о Лизе и Белл. Ни та, ни другая не были способны любить, и их последнее предательство было отнюдь не хуже всех мелких предательств, совершенных ими прежде. Делом Карен было всегда давать, а их — брать. Она была лошадью. Они вынуждены были стать эгоистками: у них было так мало своего, что они должны были брать у других. У нее.
Карен задумалась. Как же сильно Белл себя ненавидела! Как ее страх, злоба и ненависть к самой себе отразились в детских глазках Карен. Сколько злобы, чувства вины, страха и яда она впитала с молоком матери? Карен тяжело вздохнула и глубже зарылась в подушки. Она помолилась за Марию. Если бы не было тех лет любви и ласки, полученных от Марии, она была бы таким же банкротом, как ее мать и сестра.
Белл никогда не была достаточно красивой, достаточно богатой, достаточно чистой. А теперь, как ей казалось, она сама сделала себя красивой, элегантной, чистой и богатой. Но все это — ложь. Она скрылась под броней платьев от Адольфо, костюмов Дэвида Хейса, свитеров Сен-Джонса. Эти вещи выглядели теплыми, мягкими, яркими, но на самом деле они были холодной и жесткой броней, которая давила, не давала развиваться и калечила.
Как же Белл презирала свою мать и ненавидела себя за то, что отказалась от собственного ребенка! За то, что лгала Арнольду. Неудивительно, что у нее не было любви ни к той, ни к другой дочери. Она была целиком погружена в свою ненависть, ненависть была ее постоянной спутницей в жизни; ненависть между ней и мужем, ненависть между ее дочерьми. Белл двигалась как бы в коме, всегда ненавидя, всегда находя все плохим, несмотря на очень хорошую одежду, чистое тело, добротную пищу и безупречную правильность во всем.
Что еще хуже, так это то, что Белл передала свою ненависть Карен и Лизе, а затем Стефани и Тифф. Это был каскад квантов ненависти, испускаемых одним поколением женщин на другое. «А я научилась быть лошадью, — подумала Карен. — Меня ценили за мою работу. За это меня ценил Джефри. Не любил. По крайней мере у меня была работа. А что было у Белл, у Лизы, у племянниц?»
Карен видела, как нити от этого клубка ненависти тянутся к ней самой: ненависть была основой этой пряжи, она придавала окраску любому материалу, который из нее ткался, их жизни в целом. Все остальное было поверхностно, как смывающаяся краска.
«Может быть, если бы я не ненавидела себя, я бы могла зачать ребенка, — думала Карен. — А если бы я родила, может быть, я передала бы эту ненависть ребенку?» Она вспомнила ребенка, которого она видела в Марианах. Это живые детские глазки, их надо чем-то наполнить. «Чем бы я могла наполнить глаза ребенка», — спрашивала себя Карен.
Она подумала о Билле Уолпере. Он одурачил ее. И вместе с ней одурачил всех женщин, покупавших одежду ее марки. Одежда будет низкопробной, плохо скроенной и очень дорогой. Он пытался быть с ней романтичным. Он заставил ее почувствовать себя привлекательной. Но по сути, он тоже использовал ее как рабочую лошадь. Его предательство — в том же ряду, что и остальные. А теперь она была лошадью без имени. Карен повернулась на живот и зарылась лицом в белые подушки. Подушка будет вся в гриме, в губной помаде и румянах. Ей было наплевать. Это будет портрет ее несчастья. В наказание за слепоту и жизнь во лжи она обречена видеть свое имя на всем: от шоколадной коробки до салфетки. Ну и что же? Разве Пьер Карден не оставил свое имя на слесарных изделиях, Ив Сен-Лоран — на сигаретах и дверных ковриках? Карен Каан будут продавать любой женщине, стремящейся уследить за модой. Она ничего не может с этим поделать. А может быть, может?
Она перевернулась на спину, и все ее тело напряглось.
Она никогда не сможет быть самостоятельным дизайнером под своим именем. Но чье же это имя, в конце концов? Это имя стало маркой товаров. Но она сама никогда не была Каан. Это имя ее мужа. Она не была Липской — это имя Арнольда, а он не был ее родным, биологическим, отцом. Почему ей надо носить имя какого-то донора спермы? Она знала, кто она такая. Если люди не могут отличить ее работы от работ Норис Кливленд, то это не ее вина. Тем временем она все же еще в состоянии предотвратить зло, которое может вот-вот свершиться. Она не может спасти свое имя, но может спасти свою работу.
227 
