Глава 6

Марина подождала еще немного, затем встала, выбралась на дорожку и спустилась к дому.

Перебежав террасу, она вошла в дом через дверь со стороны сада и попала в коридор, идущий из холла.

Здесь была другая лестница на второй этаж. Марина бегом поднялась по ней в свою спальню и закрылась на ключ.

В первый раз за все время пребывания в этом доме она не открыла занавески, чтобы перед сном полюбоваться морем — в нем многократно отражались далекие огоньки Неаполя и ближние огни вдоль берега залива — может быть, какой-нибудь рыбацкой деревеньки или виллы.

Вместо этого она быстро разделась и легла.

Каждую ночь она заново восторгалась удобствами и богатым убранством своей спальни.

С балкона, куда она могла выйти днем, открывался прекрасный вид на море, и вообще это была самая прекрасная комната в ее жизни.

К спальне примыкала ванная комната — ванна в ней была углублена в пол, как это было принято у древних римлян.

Она знала, что это чисто американский обычай — делать отдельную ванную комнату для каждой спальни в доме, но, сидя в мраморной ванне, украшенной цветными изразцами, скопированными с тех, что, должно быть, украшали старинную виллу, она чувствовала себя перенесенной на целое тысячелетие назад. Она представляла себя женой римского сенатора или, может быть, его дочерью, и что снаружи ее ожидают пышность и блеск, которыми всегда окружали себя римляне, в какое бы время они ни жили.

Но сегодня Марина хотела лишь одного — забраться в постель и в темноте приказать себе, что чем раньше она заснет, тем лучше. Она отчаянно хотела снова видеть Уинстона, говорить с ним, быть с ним наедине, как было до появления этой итальянской красотки со сверкающими бриллиантами. И в то же время ей было бы сейчас невыносимо видеть его, зная, что он только что целовал красавицу Николь и, наверное, продолжает думать о ней…

Марина не могла понять своих собственных ощущений, сейчас она сознавала лишь одно: то странное чувство, возникшее в ее груди, когда она увидела, как Уинстон целует Николь, превратилось в ощутимую физическую боль, такую сильную, что Марина на миг подумала: это, наверное, и есть приближение конца.

При одной мысли об этом ей захотелось сбежать вниз, броситься к Уинстону и попросить его обнять ее как можно крепче.

Как же объяснить ему, что ей нужна его сила и что теперь только он сможет вселить в нее мужество?

Но наверное, он лишь станет презирать ее за такую трусость!

Сегодня в Помпеях он посмеялся над ней и над ее страхами. Он ведь не понимал, что, когда живописал ей ужас помпейцев, погибающих под градом камней и обломков в непроглядной тьме внезапно наступившей ночи, она думала: а как ей самой придется встречать свою скорую смерть?..

Даже если она готова вынести удушье и все страдания, когда жизнь станет покидать ее тело, кто поможет ей, беспомощной, задыхающейся, и утешит ее в смертных муках?

Но как рассказать обо всем этом Уинстону? Лишь только он узнает, что она обречена на смерть, общение с ней сразу станет ему в тягость, если вообще не вызовет отвращения.

Вот Элвин совсем другой. Элвин так долго живет с мыслью о смерти — он обязательно бы понял ее. Он смог бы убедить ее, что в смерти нет ничего страшного, это просто освобождение души от телесных оков и человек станет только счастливее, потому что обретет свободу.

  44