Последние отзывы

  20  

Рабочие, которые перестраивали дом, находили разные вещицы и приносили ей для осмотра. Чашечку от глиняной трубки, осколки сервиза викторианского фарфора, металлические пуговицы. Теперь это все пылится в буфете. У Полины не поднимется рука их выкинуть — а ведь у кого-то поднялась. Ненужные и выброшенные, они бережно сложены в итальянскую майоликовую миску и хранятся на средней полке Полининого соснового буфета.

Буфет куплен у человека, который разъезжает по Ирландии, за бесценок скупая у сельских жителей старую мебель, реставрирует ее и продает. Буфет разобрали на доски, вымочили их в каком-то агрессивном химическом растворе, собрали обратно и привинтили новые бронзовые ручки. Вещь удобная и красивая, однако она не вызывает у Полины никаких особых чувств, кроме воспоминаний о немалой цене и о том, как трудно было затащить массивный буфет в кухню. Иное дело — майоликовая миска. Они вместе почти сорок лет.

Когда Полине исполнилось восемнадцать, они с подругой перед началом учебы в университете поехали отдыхать в Италию. Обе впервые оказались за границей без родителей. Полина была единственным ребенком в семье и росла под неусыпным надзором неработающей матери, которая к жизни относилась настороженно и все силы клала на то, чтобы предупредить любые мыслимые неприятности. По возможности никуда не ездить, чтобы не попасть в аварию. Постоянно глотать профилактические лекарства. Близких знакомств не заводить, потому что неизвестно, с кем свяжешься. В восемь Полина от этого бесилась, к восемнадцати ей стало плевать. «Почему мне нельзя? — кричала она все детство. — Почему?» Она безостановочно боролась, чтобы обойти материнские запреты и жить полной жизнью, а не прятаться от нее.

Поездке в Италию предшествовали долгие споры. В конце концов мать сдалась, вытянув несколько клятвенных обещаний. Никаких поездок автостопом. Деньги и документы носить под одеждой. Все время держаться вместе.

Чем дальше на юг, тем больше девушек распирало от веселья. Ближе к Неаполю, веселые и загорелые, они все чаще ловили на себе восхищенные взгляды молодых людей; дешевое вино и гормоны бурлили в крови. Подруга Полины, которая в школе считалась не по годам развитой, сказала: «Я не могу думать ни о чем, кроме секса», и Полина кивнула. Больше девушки это не обсуждали, а перешли к действиям. Они начали кадриться с ребятами: сперва робко, потом все смелее и смелее. В Помпеях познакомились с двумя немецкими студентами, но довольно скоро решили, что те недостаточно симпатичные. А потом, на пляже, встретили двух итальянцев. Обворожительных. Галантных. И совершенно неотразимых. Два дня все четверо флиртовали и дурачились в море, в прибрежных кафе, на ступенях дешевой гостиницы, где остановились девушки. На третий вечер по молчаливому уговору разбились на пары.

Полина была девственницей. Подруга думала, что тоже, хотя и немного сомневалась. Потом они не стали обмениваться впечатлениями, но до конца поездки со страхом ждали месячных. Когда подруга вылетела из туалета миланской электрички и объявила: «У меня все о'кей!», Полина ее чуть не возненавидела.

Первый сексуальный опыт, как водится, оказался так себе, однако наводил на мысль, что следующий раз ей понравится больше. Она разрывалась между этими новообретенными перспективами и паникой, что могла залететь. Месячные пришли в первый день после возвращения, как раз когда Полина ставила на туалетный столик майоликовую миску, купленную на память молодым итальянцем, чье лицо уже стерлось из ее памяти.

Каким-то образом эта миска так и путешествует с нею из дома в дом — раньше там лежали резинки и скрепки, теперь хранятся археологические пустячки — и связана в памяти не столько с молодым итальянцем, ставшим ее первым мужчиной, сколько с невероятным облегчением от мысли, что она не беременна, что все благополучно сошло с рук и не придется делать аборт. Из Италии она вернулась вся на нервах и почти не могла говорить с матерью, которая так и ела ее глазами, предчувствуя что-то нехорошее. На следующий день Полина уже бурлила радостью, предвкушая новую, фантастически увлекательную жизнь. Интересно, догадалась ли мать, что произошло?

Теперь Полина понимает ее чувства. Она поняла их в тот день, когда взяла на руки собственную дочь и с пронзительной ясностью ощутила, что у любви есть целое, неведомое прежде измерение. Это не сблизило ее с матерью — между ними лежала непроходимая пропасть из-за разницы в интересах и жизненных целях. Но, по крайней мере, Полина теперь знала, отчего мать так себя вела, почему вечно терзалась страхами. Итальянские каникулы могли дорого Полине обойтись, да и наверняка мать догадывалась, что худший ее кошмар сбылся. Впрочем, ладно, не худший. Есть катастрофы пострашнее, чем утрата девственности.

  20