56 
Я жаждала встречи с Ричардом. Он всегда был самым любимым из моих сыновей, больше других похожим на меня своими взглядами и характером, таким, какой была бы я сама, если бы Всемогущему было угодно создать меня мужчиной. Последний раз я виделась с ним одиннадцать лет назад, а для человека, проводящего время в однообразном уединении, дни тянутся очень медленно. Я страстно желала увидеть, каким он стал, мне хотелось о многом поговорить с ним. Я могла бы через Николая из Саксхема послать Рейналфу Гленвильскому, а значит, самому Генриху, смиренную просьбу о том, чтобы моему сыну разрешили меня навестить. Но это означало бы обращение к троим ненавидящим меня людям — я и сама ненавидела их за то, что они были готовы в любую минуту причинить мне зло. Оба эти посредника затянули бы дело, забыли про письмо, потом доложили бы о нем по-своему, и в конце концов источник высшей власти с удовольствием ответил бы: «Нет». Поэтому я ждала, ничего не предпринимая, и знала, что если Ричард захочет меня видеть, то приедет в Винчестер либо с разрешения, либо без него.
Прошла неделя, но я ничего не знала о Ричарде, да и он не написал мне ни слова.
В мою душу начали закрадываться некоторые холодные сомнения. Генрих был крайне коварным, но одновременно, как это ни трудносовместимо, и сентиментальным. Он мог воспользоваться такой возможностью для примирения с Ричардом, и тогда одним из его условий был бы разрыв со мной. Да и самому Ричарду следовало проявить уступчивость и укротить свой нрав, чтобы получить возможность приехать в Англию. Перемирие с отцом, женитьба из политических соображений на сестре юного короля Франции — вполне может случиться, что Ричард не заглянет в мое убежище. Но не минует своего. Что ж, такая перемена разумна и полезна. Не стоит на него сердиться. Я ненавидела Генриха, ненавидела принцессу Алис, но любила Ричарда. И если его новые убеждения пойдут ему на пользу — а я была уверена в этом, — я приветствовала бы их, одновременно думая о том, надолго ли такая метаморфоза. На восьмой день, рано утром, когда я завтракала, Николай из Саксхема, считавшийся моим личным врачом, но фактически мой тюремщик, распахнул дверь в мою комнату и, изобразив на лице выражение полной непричастности ко всем мелким жестокостям и лишениям, которым ему так нравилось меня подвергать, объявил:
— Принц Ричард, герцог Аквитанский.
Я вскочила, взволнованная, как девчонка, и с куском хлеба в руках успела сделать лишь пару шагов к двери, как в комнату вошел Ричард.
— Мама! — проговорил он, подходя и опускаясь на колени. Он взял мою руку в свои и, целуя ее со всех сторон, улыбался мне. — Слава Богу — ты ничуть не изменилась, не постарела ни на день.
Я моргала, сдерживая слезы.
— Ты как будто тоже, Ричард. Ну-ка, поднимись, дай посмотреть на тебя.
Он был действительно великолепен. Уже тогда менестрели и миннезингеры складывали о нем песни, и с того самого времени он стал героем многочисленных историй и легенд. И все это была чистая правда. Меня трудно удивить мужской красотой. Детство мое проходило среди рослых красивых рыцарей. Мой дед, Вильгельм Аквитанский, считался красивейшим мужчиной своего времени, дядя Роберт, правивший Антиохией, с которым я постоянно виделась во время крестового похода, сопровождая первого мужа, также производил потрясающее впечатление. Даже Генрих Плантагенет в молодости, когда он привлек мое внимание и завладел моим воображением, и выглядел, и держал себя соответственно. Но мой сын затмил всех. Когда я видела его в последний раз — тогда ему был двадцать один год, — его фигура и красота только формировались. Теперь передо мной предстал закаленный, зрелый тридцатидвухлетний мужчина, на голову выше меня — а я была не маленькой, — с широкими квадратными плечами, узкими мускулистыми бедрами, как у породистой собаки, с рыжими волосами и бородой чистого золота, как все анжуйцы, со смуглой кожей, прекрасным точеным лицом и сине-серо-зелеными глазами, менявшими цвет, как море. Поистине великолепнейший мужчина! И мой сын.
— Мне очень жаль, что я помешал тебе завтракать, — извинился он.
— Ричард, — возразила я, — видеть тебя для меня важнее всяких завтраков. Одиннадцать лет… Из мальчика ты превратился в мужчину. Целых одиннадцать лет!
— Да, да, — проговорил он несколько поспешно, словно ожидая упреков. — Мне следовало приехать, и я собирался, но каждый раз этому что-нибудь мешало. Я писал тебе…
56 
