Особенно,... 
168 
Она смеялась над всем, что он делал.
И вот еще что: с самого начала своего правления Мэтью порицал жадность, не разрешал соратникам, чиновникам, власть имущим обогащаться. Это говорило в нем последнее, что осталось от детства и воспитания у иезуитов, которые внушали ему, что бедность стоит рядом со святостью. Какими бы отцы-иезуиты ни страдали пороками, но все как один они были бедны и не потворствовали своим слабостям. Однако Глория заявила, что Мэтью сумасшедший и что она все равно купит вот этот большой дом, ту ферму, потом еще одну ферму, а потом несколько отелей, которые появились на рынке в большом количестве из-за массового отъезда белых. Она говорила ему, что нужно открыть счет в швейцарском банке и следить за тем, чтобы туда постоянно поступали деньги. Какие деньги, хотел он знать, и она высмеяла его наивность. Но когда Глория говорила о деньгах, он все еще видел худые руки матери, сжимавшие жалкую горстку банкнот и монет, приносимых отцом в конце месяца, и сначала, когда голосовали за размер его зарплаты, настоял на том, чтобы она не превышала зарплату чиновника высшего звена. Все это Глория изменила, отмела все возражения Мэтью презрением, смехом, ласками и практичностью, потому что она взяла в свои руки контроль над всей его жизнью, а будучи Матерью страны, легко сумела добиться, чтобы деньги текли в нужном ей направлении. Это она с ловкостью жонглера переправляла большие суммы, поступавшие от благотворителей и благодетелей, на свои счета. «Ох, ну и оставайся дураком, — восклицала она раздраженно, когда Мэтью пытался протестовать. — Все счета на мое имя. Ты тут ни при чем».
Битвы за человеческую душу редко бывают столь очевидными — и столь короткими, — как та, в которой дьявол боролся за душу товарища Мэтью. И Цимлия, до этого дурно управляемая на принципах дурно усвоенного марксизма, обрывках догмы и непонятых фраз, вырванных из контекста учебников по экономике, теперь с огромной скоростью погрузилась в коррупцию. Национальная валюта стала неуклонно девальвироваться. В Сенге богачи продолжали богатеть, а в провинции, в местах вроде Квадере, жалкие ручейки денег пересохли вовсе.
Глория меж тем цвела, становилась все очаровательнее, красивее и богаче, приобретая еще одну ферму, лес, все новые гостиницы, рестораны — и нося их как ожерелье. И с тех пор, когда товарищ президент Мэтью ехал за границу на встречу с милыми его сердцу людьми в новой Африке и новой Азии, он сидел молча, пока они обсуждали свое богатство и кичились своей алчностью. Теперь он тоже мог похвастаться тем и этим, и когда эти люди выказывали ему в ответ свое восхищение, осыпали его подарками и лестью, одинокое место в его душе, где неприкаянно трусил тощий бродячий пес с поджатым хвостом, наполнялось теплом и светом, хотя бы на время, а Глория ласкала, и гладила, и терлась, и лизала, и прижимала его к своим великолепным грудям, и целовала старые шрамы на его ногах. «Бедный Мэтью, мой бедный, бедный мальчик».
За день до того, как отправиться в Лондон, Сильвия стояла на тропе — там, где заканчивались олеандры, гибискус и кусты свинчатки, и смотрела вниз на больницу с простительной гордостью. Теперь всякий без колебаний мог назвать больницей это скопление зданий. От товарища Мандизи денег не поступало уже очень давно, но обвал цимлийской валюты означал, что небольшие суммы в Лондоне превращались здесь в большие. Десяти фунтов (это стоимость пакета продуктов в Лондоне) здесь хватало на строительство тростниковой хижины или на пополнение запаса антибиотиков и таблеток от малярии.
Теперь у нее было две «палаты» — так она называла длинные сараи с тростниковой крышей, причем с той стороны, с которой чаще приходил дождь, крыша свисала почти донизу. В каждой палате имелось по дюжине тюфяков с настоящими одеялами и подушками. Сильвия планировала возведение еще одного сарая, потому что два существующих были заполнены жертвами СПИДа, или худобы. Правительство наконец решило признать эту болезнь и призвало зарубежных доноров оказать помощь. Сильвия знала, что ее палаты в деревне называют «умирающими хижинами», и поэтому она хотела построить новую палату — для пациентов, у которых всего лишь малярия или сложные роды, то есть обычные недомогания. Еще она возвела настоящий кирпичный домик, который называла своим кабинетом, и в нем стояла высокая кровать, сделанная деревенскими умельцами из шестов и кожаных ремней, а на ней лежал хороший матрас. Здесь Сильвия обследовала пациентов, ставила диагноз, назначала лечение, вправляла руки и ноги, перевязывала раны. Во всем этом ей помогали Умник и Зебедей. За новые строения, за лекарства, за все платила она сама. Сильвия слышала, как в деревне говорили: «Ну да, она и должна платить. Ведь сначала она все это украла у нас». Инициатором подобных разговоров был Джошуа. Ребекка ее защищала, говорила всем, что без Сильвии не было бы никакой больницы.
168 
