Особенно,... 
87 
— Итак, во-первых, — говорит она, — какой термин вы предпочитаете: черные, афроамериканцы или цветные?
«Я бы предпочла Рут», — думаю я, но вслух говорю:
— Цветные.
Однажды на работе один санитар по имени Дейв разошелся по поводу этого термина. «Я же тоже не бесцветный, — сказал он, вытягивая бледные руки. — Или кто-то скажет, что я прозрачный, а? Наверное, люди, у которых цвета чуть побольше, просто чего-то не догоняют. — Тут он заметил меня в комнате отдыха и покраснел как вареный рак. — Извини, Рут. Но, знаешь, я просто не считаю тебя Черной».
Мой адвокат продолжает говорить:
— Я вообще не замечаю цвета. Я имею в виду, раса ведь у нас одна, человеческая, верно?
Легко поверить, что мы все живем на одной планете, если тебя не вытаскивали из дома полицейские. Но я знаю, что когда белые люди говорят такие вещи, то они делают это потому, что думают, будто так говорить правильно, а не потому, что не понимают, как неискренне это звучит из их уст. Пару лет назад Адиса распсиховалась, когда хэштег всежизниважны распространился по «Твиттеру» в ответ на активистов, которые держали в руках таблички с надписью «ЧЕРНЫЕ ЖИЗНИ ВАЖНЫ». «На самом деле они хотят сказать, белые жизни важны, — сказала мне Адиса. — И что Черным лучше помнить это и не зарываться».
Госпожа Маккуорри слегка покашливает, и я понимаю, что мои мысли ушли в сторону. Я заставляю свои глаза направиться на ее лицо, натянутую улыбку.
— Напомните, где вы учились, — просит она.
Я чувствую себя как на экзамене.
— Платтсбургское отделение Государственного университета Нью-Йорка, потом Йельская школа медсестер.
— Впечатляет.
Что ее впечатляет? То, что у меня высшее образование? Что я училась в Йеле? Эдисону тоже придется всю жизнь сталкиваться с этим?
Эдисон.
— Госпожа Маккуорри… — начинаю я.
— Кеннеди.
— Кеннеди. — Подобная фамильярность меня довольно сильно смущает. — Я не могу вернуться в тюрьму.
Мне вспоминается, как Эдисон, когда был еще совсем маленьким, становился в туфли Уэсли и шаркал в них по комнате. Эдисону предстоит всю его жизнь наблюдать, как с каждым таким противостоянием будет методично уничтожаться волшебство, в которое он верил в детстве. Я не хочу, чтобы ему пришлось столкнуться с этим раньше, чем необходимо.
— У меня растет сын. Я знаю, каким прекрасным человеком он может стать, но, кроме меня, никто его так не воспитает.
Госпожа Маккуорри — Кеннеди — наклоняется вперед.
— Я очень постараюсь вам помочь. У меня большой опыт в делах таких людей, как вы.
Очередной ярлык.
— Таких, как я?
— Людей, обвиняемых в тяжких преступлениях.
Я мгновенно ухожу в защиту.
— Но я ничего не сделала.
— Я вам верю. Но нам нужно убедить в этом присяжных. И поэтому мы должны вернуться к самому началу, выяснить, почему вас обвиняют.
Я внимательно смотрю на нее, пытаясь войти в ее положение, оправдать. Со мной такое в первый раз, а у нее таких дел, возможно, сотни. Может быть, она и вправду забыла про скинхеда с татуировкой, который плюнул в меня в зале суда.
— Я думаю, это вполне очевидно. Отец этого ребенка не хотел, чтобы я находилась рядом с его сыном.
— Белый расист? Он не имеет никакого отношения к вашему делу.
На мгновение я теряю дар речи. Меня отстранили от ухода за пациентом из-за цвета моей кожи, а потом, когда этому пациенту стало хуже, наказали за то, что я выполнила это указание. Как, скажите на милость, здесь можно не увидеть связи?
— Но я единственная цветная медсестра в родильном отделении.
— Государству неважно, черная вы или белая, синяя или зеленая, — объясняет Кеннеди. — Для них вы были обязаны заботиться о доверенном вам младенце.
Она начинает перечислять все причины, по которым жюри может решить признать меня виновной. Каждая — словно кирпич, закладываемый в стену, которая перекрывает мне выход из этой дыры. Я понимаю, что допустила серьезную ошибку, предположив, что правосудие действительно справедливо, что присяжные будут считать меня невиновной, пока не будет доказано обратное. Но предубеждение — это нечто прямо противоположное, осуждение без доказательств.
У меня нет шансов.
— Вы правда верите, что если бы я была белой, — говорю я спокойно, — то сидела бы сейчас здесь с вами?
Она качает головой:
— Нет. Я верю, что поднимать этот вопрос в суде слишком рискованно.
87 
