Лёгкий, ненавязчивый романчик 
25 
– Я чувствую себя куклой, – пробормотала она и простонала, не имея сил сдерживаться и с трудом удерживаясь на ногах.
– Это хорошо, – пробормотал Померанцев, разворачивая ее спиной к себе, лицом к объективу. Потом, позже, он вынул диск из камеры и поставил его крутиться в спальне, заставляя Олесю и обсуждая каждое выражение ее лица, каждое движение.
– Ты же актриса, должна контролировать себя, – ухмылялся он, довольный полученным результатом.
– Я же не порноактриса, – отбивалась от него усталая, счастливая, пристыженная и при этом полная эмоций Олеся.
– В какой-то степени ты теперь и есть порноактриса. Если выложить это в Сеть! – усмехнулся Померанцев. Олеся моментально пришла в чувство, словно облили холодной водой из ведра.
– Нет, ты не можешь! – воскликнула она.
– Не могу? Почему? Что может мне помешать? И потом, ты там достаточно хороша. Я подтверждаю, ты смотришься отлично. Это может пойти тебе на пользу. Ты же готова сделать все, чтобы сдвинуть карьеру с места. Верно?
– Почти все, – прошептала Олеся, осознав наконец, из-за чего Померанцев ведет себя так.
– Ты же изменила мне, да? С этим режиссером? Ты у него провела ночь? – спросил он, и глаза его в этот момент стали холодными-прехолодными, ледяными, как айсберг, о который разбился «Титаник». Олеся почувствовала, как следы от пробоины идут по ее корме. Она вспомнила – вот они с Шебякиным смеются и пьют что-то, а такси летит по пустой Москве. Шебякин обнимает ее за плечи и рассказывает о каких-то съемках в Крыму, с которых он только что приехал. Телефон звонит, и Олеся видит номер Максима. Она зла как черт и еще больше пьяна, до сих пор в образе, хотя уже и забыла в каком. Рожкова берет трубку и что-то говорит, но Шебякин говорит еще громче, практически кричит что-то о замедленной съемке и общих планах, которые они снимали без разрешения каких-то местных властей. Померанцев молчит, а Олеся и Шебякин вместе гогочут – пьяные свиньи. Потом она бросает телефон в сумку – отключив связь или нет? Этого уже не помнит.
– Что же ты молчишь, моя дорогая? – спросил Максим, продолжая сверлить Олесю ненавидящим взглядом. – Ты была с ним?
– А разве верность входит в число достоинств, которые ты ценишь в людях? – ответила Олеся, с трудом узнавая свой тихий, внезапно охрипший голос. Тишину комнаты нарушали только ее же стоны, сумасшедшая страсть, не дающая жизни, удушающая, заставляющая все время идти по какому-то только ей видимому краю.
– Так это что, твоя маленькая месть за свадьбу? Или за что-то еще?
– У меня есть так много всего, за что я могу отомстить, верно? – Олеся перевернулась на живот, все еще обнаженная, и посмотрела на экран. Померанцев был бесподобен в своем слепом желании управлять ею, владеть, подчинять себе. Впервые в жизни Олеся подумала, что он, возможно, привязан к ней не меньше, чем она к нему. Что это и есть – любовь. Какая насмешка над всеми стереотипами. Настоящая любовь.
– Ты переспала с ним? – переспросил Померанцев, и Олеся с изумлением поняла, как важно это ему – ее ответ. И слова сами вылетели из уст.
– Ну, конечно, я переспала с ним. Такая возможность случается нечасто. Он, возможно, даст мне роль в новом фильме. Главную роль, – ответила она, разведя руками точно так же, как несколько часов назад развел руками Шебякин. Чего, мол, скажешь, таковы правила.
Максим некоторое время молча смотрел на Олесю, а затем вдруг поднялся на руках, склонился над ней, провел ладонью по ее обнаженной груди и прошептал:
– Ты заплатишь мне за это!
– Не могу дождаться, – прошептала Олеся в ответ, забрасывая руки выше, за голову, как сигнал капитуляции. Настоящая любовь? Боже, разве хоть кто-то может знать, что это такое…
Цена счастья
Иностранцев с русскими женщинами расписывали только в одном-единственном загсе Москвы и только по предварительной записи, словно давая понять, насколько неполиткорректно и непатриотично это все, с какой стороны ни посмотри. Надо поддерживать отечественного производителя, но если уж вы такие настырные… Официально надо было ждать месяц, но запись была забита на полтора. У Анны голова шла кругом при мысли о том, что Матгемейну придется сидеть полтора месяца дома, взаперти, как в тюрьме, в ожидании свадьбы, как приговора о помиловании. О том же, чтобы выпустить его на улицу снова, не могло быть и речи.
После того как она привезла Матюшу домой, такого мрачного, пропахшего черт-те чем, хмурящегося и молчаливого, Анна буквально поминутно ждала от него слов (английских, конечно) о том, что это – too much и что он должен полететь по каким-нибудь срочным неотложным делам к себе домой, в Ирландию.
25 
