Лёгкий, ненавязчивый романчик 
47 
– Э нет, дорогой Багдадский вор! Раньше ты задавал мне вопросы, а теперь я хочу понять помыслы твоего сердца. – Голос Ходжи Насреддина становился всё твёрже, и каждая фраза била без промаха, как удар эмирского ятагана. – Ты говоришь, что закажешь надпись и будешь помогать всем, кто пострадал от неправедного суда… Ты будешь красть и раздавать другим… Но к чему это приведёт? У людей вновь отнимут их деньги, или же они обленятся и будут пировать на твоей шее!
– Минуточку, это я прекрасно понимаю, но…
– Но кто сказал, что все наказанные пострадали безвинно?! Они украли! Пусть немного, пусть случайно, пусть один раз – но совершили грех! Суд эмира Багдада, несомненно, слишком жесток и кровав, но ведь он совершил благое дело, искоренив воровство! Разве не угодно это Аллаху?!
– Чёрт меня раздери, да я ещё никого всерьёз не тронул…
– Тогда что плохого тебе сделал наш эмир?! – заключительно красивым поворотом темы добил Ходжа. – Быть может, он всего лишь не угодил старому, выжившему из ума пьянице… Зло не искореняется Злом! Хайям ибн Омар наверняка великий поэт, но он абсолютно ничего не смыслит в борьбе с властями. А ведь ты поднимаешь руку на человека, облечённого высшей властью! Что будет, если на его трон сядет другой эмир – ещё больший деспот, тиран и убийца?! Что, если твоя дурацкая игра в Багдадского вора ввергнет весь город в кровавую междуусобицу… Об этом ты хоть когда-нибудь думал?
Лев молчал, выдохшийся Насреддин тоже. Однозначных ответов не было, ни тогда, ни сейчас…
- Прости меня, мама, хорошего сына.
- Твой сын не такой, как был вчера-а…
медленно пробормотал Оболенский, с совершенно пустым взглядом, отсутствующе барабаня пальцами по донышку перевёрнутой миски.
Домулло вздохнул и подвинулся поближе. Со второго раза он, уже почти не сбиваясь, тихо поддерживал Льва хорошим баритоном:
- Ме-е-ня засосала опасная трясина,
- И жизнь моя-я вечная игра!
Повторюсь ещё раз – однозначных ответов не было. Просто на каком-то этапе в них отпала необходимость. Двум, таким разным, героям расхотелось задавать вопросы. Настала пора действовать…
* * *
Я тебя во сне увидел –
Больше спать я не могу!
Восточная лирика
Я уже говорил, что в клинике снова стали пропадать вещи? Прошу прощения за столь резкие переходы от темы к теме, но всё это звенья одной цепи и лично мне представляются вполне заслуживающими внимания. Итак, первой бессознательно лежащего Оболенского обвинила нянечка. Поправляя сползающую подушку, она наткнулась на что-то твёрдое под наволочкой и выудила видеокассету (при просмотре в кабинете главврача признанную порнографической!). С какого бодуна замерший в коме человек прячет себе под голову порнофильмы – никто объяснить не мог. Как никто и не признался в том, что данная кассета является чьей-то собственностью… А ретивая старушка, захватившая ещё хрущёво-андроповские времена, махом объявила гражданина больного шпионом! По её версии, он лишь прикидывается «комиком» (это дословно, видимо, производное от слова «кома»), а на деле – как есть шпион! Ночью встаёт тайком, крадет всё, что плохо лежит, а на видеокассету небось записал оргию зав. хирургическим отделением и двух молоденьких медсестёр. Она сама их, конечно, на этом не ловила, но больше некому! Само собой разумеется, что весь этот бред всерьёз никто не воспринял. Однако сам факт столь подозрительного совпадения (имеется в виду повторное нахождение посторонних предметов в постели больного) заставил многих взглянуть на эту историю иными глазами. Кровать вновь проверили – и вновь обнаружили недавно похищенную мелочь. Так как сам факт комы являлся абсолютно бесспорным, Лев вроде бы имел предельно твёрдое алиби. Тем не менее руководство клиники приняло нестандартное решение: потратить бешеные деньги, но установить в палате камеру круглосуточного наблюдения. Вопрос медицинской этики отпал сам собой, всем было слишком интересно…
Ахмед заявился только к вечеру. Когда он, стонущий и бледный как смерть, протиснулся в лавку, оба друга едва не вздрогнули – бедный башмачник был практически гол, избит до синяков, а также лишён двух передних зубов сразу, в верхней и нижней челюсти. Говорить что-либо отказался напрочь, рухнул на обрезки кож и рыдал не переставая аж два часа подряд! Естественно, все предположили самое худшее… Хотя, видимо, всё-таки «самое худшее» башмачника миновало, ибо обе руки у него были на месте, а голова твёрдо сидела на жилистой шее. Пока Насреддин как-то успокаивал неудачливого торговца краденым, Оболенский, не сумев вытрясти из Ходжи последние деньги, вскочил на Рабиновича и пустился вскачь через базар. Вернулся вскоре с целым мешком всякого добра за плечами. Не размениваясь на мелочи, он по ходу верхового маршрута украл: кувшин вина, две пиалы, новый пояс, тюбетейку узбекскую, чёрную папаху, две горсти урюка, железный шкворень, половину сдобной лепёшки и не очень новый халат. Всё это Лев от души выложил перед настрадавшимся башмачником, и тот, после принятия наполненной до краев пиалы, сбивчиво и плача кое-как поведал сочувствующим свою печальную историю…
47 
