Особенно,... 
80 
Л 9.
Все это в сущности грубо и бестолково, и поэтическая любовь представляется такою же бессмысленной, как снеговая глыба, которая бессознательно валится с горы и давит людей. Но когда слушаешь музыку, все это, то есть что одни лежат где-то в могилах и спят, а другая уцелела и сидит теперь [в ложе] седая в ложе, кажется спокойным, величественным, и уж снеговая глыба не кажется бессмысленной, потому что в природе все имеет смысл. И все прощается, и странно было бы не прощать.
Л 10.
1 то, что тетушка страдает и не морщится, производило на него впечатление фокуса.
2 [в древности, когда был антропоморфизм и уподобление стихийных сил и богов человеку, поклонение пластике и красоте ч<еловече>ского тела имело смысл, теперь же, когда мы имеем систему мироздания и т. д.]
3 О. И. была в пост<оянном> движении: такие ж<енщи>ны, как пчелы, разносят оплодотворяющую цветочную пыль…
4 Не женися на богатой — бо выжене с хаты; не женися на убогой — бо не будешь спаты, а женись на вольной воле, на казацкой доле.
5 Алеша: часто я слышу, как говорят: до свадьбы поэзия, а там — прощай, иллюзия! Как это бессердечно и грубо!
6 Пока ч<елове>ку нравится плеск щуки, он поэт; когда же он знает, что этот плеск не что иное, как погоня сильного за слабыми, он мыслитель; когда же он не понимает, какой смысл в погоне и зачем это нужно равновесие, к<ото>рое достигается истреблением, он опять становится глуп и туп, как в детстве. И чем больше знает и мыслит, тем глупее.
Л 11.
Ивашин любил Надю Вишневскую и боялся этой любви. Когда швейцар сказал ему, что барыня только что уехала, а барышня дома, он порылся в шубе и во фраке, достал визитную карточку и сказал:
— Отлично…
Но было совсем не отлично. [Когда он выехал] Выезжая утром из дому делать визиты, [то ему казалось] он думал, что к этому побуждали его условия светской жизни, которыми он тяготился, теперь же [он понимал] ему было понятно, что выехал он делать визиты только потому, что где-то далеко в глубине души, словно под вуалью, таилась [у н<его>] в нем надежда, что он [в] увидит Надю… И ему стало вдруг жаль, грустно, немножко страшно…
А у него на душе, как казалось ему, шел снег и все уже увяло. Он боялся любить Надю, потому что был стар для нее [и], считал свою наружность непривлекательною [и потому что не в] и не верил, чтобы такие молодые девушки, как Надя, могли любить мужчин только за ум и душевные качества. Но все-таки у него иногда бродило в душе что-то похожее на надежду. [Теперь же Н] Теперь же, с той минуты [когда впереди затихли], как прозвучали и потом затихли офицерские шпоры, затихла и его робкая любовь… [И он] Все было кончено [и он думал], надежда невозможна… «Да, теперь все кончено, думал он. Я рад, очень рад…»
Своею женою он воображал не Надю, а почему-то всегда полную даму с высокой грудью, покрытой венецианскими кружевами.
Л 12.
<…> лучом благодати твоей просвети мою душу.
Она читала молитву, написанную на листке почтовой бумаги и сочиненную одним стариком, товарищем ее покойного мужа. Эта молитва была тем хороша, что в ней в сжатой форме и на обыкновенном разговорном языке говорилось обо всем, что нужно: и о счастии, и о детях, и о сомнениях, и об усопших… Ольга Ивановна молилась редко и всякий раз находила в этой молитве всё новые и новые прелести. Теперь ей особенно понравилось выражение, которого она раньше как-то не замечала: «Солнце светит, а в душе моей темно». Зеленые и красные окошечки лампадки отражались в золотой ризе маленькой иконы, и это было так красиво и ласково, что Ольга Ивановна пожалела, что дочитала до конца молитву и что ей уже не о чем говорить богу.
Алеше не хотелось спать. Сегодня утром он был в аптеке и видел мертвеца, потом пять часов, не слезая, просидел на лошади и сильно озяб, потом завтракал с одним товарищем и выпил бутылку вина; обедал он не дома и тоже пил, видно, потом, вернувшись домой, долго ходил по комнатам и думал; когда мать и сестра приехали из театра и привезли с собою Ивашина, он очень обрадовался и не заметил, как прошло время. Теперь он чувствовал, что ему еще чего-то недостает и что-то еще нужно. Весь день он молчал, и ему хотелось теперь говорить, но говорить долго, часа три.
Л 13.
Иванову [сказали] сказал Федя [племян<ник>], брат жены управляющего, что за лесом пасутся дрохвы. Он зарядил ружье картечью. Вдруг — волк. Он выпалил. Размозжил ishiadic в обоих бедрах. Волк обезумел от боли и не замечает его. «Что же я могу сделать, милый?» Думал-думал, пошел домой, позвал Петра… Тот с палкой. Сделав ужасное лицо, стал бить… Бил, бил, бил, пока тот не сдох… Вспотел и отошел, не сказав ни слова.
80 
