Особенно,... 
49 
— Не совсем.
— Я так и подумал.
Ромен поставил лейку, сел на скамью и вынул из кармана пачку табака и папиросную бумагу. Он свернул две пухлые аккуратные папиросы и протянул одну из них Лоле. Она присела рядом, полюбовалась живой изгородью из клематисов и вдохнула запах штокроз. Ей понравился табак с привкусом сырого английского сена.
— Одно время Даниель Болодино жил в мастерских. Лу Неккер здорово помогла ему, когда он писал роман. Вы ведь об этом знали?
— Знал.
— Полагаю, она прошла через колодец и проникла в монастырь через садовую калитку. Но не представляю себе, как она могла все это проделать тайком от вас. Однако вы не подняли тревогу.
Прежде чем ответить, Ромен погрузился в созерцание своих сапог.
— Нет, но я ждал ее у выхода. И мы с ней поболтали.
— О том, что она украла?
— Ну да, о путевых дневниках. А еще о письмах Луи-Гийома и его жены. Она прочитала мне отрывки. Это было красиво.
— Любовные письма?
— Письма о любви и нелюбви. Она упрекала его в том, что он пропадает где-то за морями, бросив ее одну.
— Тогда Луи-Гийом поклялся, что впредь не покинет ее. И солгал. А потом появился другой. Лучший друг ботаника. И имя у него подходящее — Аршамбо Сарразен. Не из тех, кто пускается в плавание.
— Вы знаете больше моего, мадам Лола. Я-то книжку не прочел. Больно толстая.
— Лу говорила вам, что собирается отксерить документы для Болодино?
— Лу поступила так, как захотела.
— Именно эти документы позволили Болодино построить свою теорию об убийстве и изменить первоначальный замысел. Он задумал книгу, воспевающую знаменитого ботаника. А вышел портрет человека, одержимого пагубными страстями.
— Обычного человека, подверженного слабостям. Он сам выбрал свой путь.
— Вы ведь злитесь, верно?
— На кого? На Луи-Гийома?
Ромен горько усмехнулся. Он поднял глаза на фасад монастыря, потом стряхнул пепел в щербатый и полный окурков цветочный горшок.
— Когда-то она была здесь госпожой, — продолжал он. — Похоже, кроме гордыни, у нее ничего не осталось, а вся ее власть — басни для дураков. Ей бы воспротивиться Ордену, настоять, чтобы монастырь оставили в Париже. А вместо того она слушает сказки, которые рассказывают эти добрые господа: обещают ей спасти сад и теплицу, но я-то знаю, что они врут. Время мало что оставило от творения Луи-Гийома. И оставит еще меньше. Разве что его могила уцелеет. Да и то не наверняка.
— Какая могила?
— Фамильный склеп Жибле де Монфори.
Он показал ей сооружение из коричневого камня, изъеденное мхом и наполовину скрытое гвоздиками и колокольчиками. Лола приняла его за хозяйственную постройку.
— Раз уж мы об этом заговорили, не покажете ли вы мне теплицу?
— Хотите и там что-нибудь разнюхать?
Она примирительно похлопала его по спине:
— Нет, просто мне, как и вам, по душе общество беспокойного духа Луи-Гийома.
С облегчением он знаком предложил ей следовать за ним.
Едва она переступила через порог, как ее очки запотели. Она протерла их, с наслаждением вдыхая душистый, насыщенный парами воздух: здесь преобладали сладкие ароматы, но тут и там прорезались пряные, бодрящие нотки. Она вспомнила томительную влажность, о которой Луи-Гийом говорил в своих дневниках, о сладостных испарениях, которые он так тщательно и подробно описывал жене, чтобы она читала о них между его наездами и осознала всю важность его исследований. Поначалу Эглантина Жибле де Монфори прочла дневники мужа и попыталась понять его одержимость. А потом ей все надоело. И она банально нашла утешение в мужественных и простонародных объятиях Аршамбо. Как раз эта обыденность и оскорбила Луи-Гийома.
Ромен настороженно следил за Лолой, пока она открывала для себя растительную коллекцию вельможи, по всем правилам снабженную ярлычками с названиями, выписанными почерком с завитушками, каким и положено обладать аристократу XVIII столетия. Кофейные деревья, манговые, мускатные, гвоздичные, деревья какао, авокадо, банановые пальмы — друг Пьера Пуавра, как и следовало ожидать, отдавал предпочтение полезным растениям, но он пожелал разбавить их пальмами и папоротниками, оживить пышными и дурманящими цветами. Конечно, не хватало жужжания насекомых и пения пестрых птиц, но все равно то было утро мироздания, и Лола упивалась его магией.
— Ни один нормальный человек не отважится пожертвовать такой теплицей, — сказала она.
49 
