Последние отзывы

  104  

От папы Римского пришло разрешение на брак; свадьба была уже подготовлена, но ее пришлось отсрочить, потому что скончался Мазарини. Людовик и мать настаивали на двухнедельном трауре при дворе, что, естественно, делало невозможным проведение свадебной церемонии. Бэкингем, сопровождавший принцессу и ее мать при отъезде из Англии, открыто ухаживал за Генриеттой, и Филипп ревновал. Двор развлекался вовсю этой картиной, и больше других — сам Людовик. Было так необычно видеть Филиппа, влюбленного в женщину, причем в женщину, которой предстояло стать его женой.

По настоянию Филиппа Чарлз отозвал Бэкингема домой, а Генриетта все это время провела в мечтах о том, что произойдет еще какое-то событие и свадьба вновь будет отложена.

Но ничего не происходило, и в конце марта в Лувре был подписан брачный договор, а днем позже в Пале-Рояле в присутствии короля, королевы и Генриетты-Марии состоялось венчание. На венчании присутствовал весь цвет французского двора, и хотя ввиду скоропостижной смерти брата и сестры невесты, а также кончины кардинала Мазарини не было обычных в таких случаях балов и представлений, страна была удовлетворена высочайшим браком, и все надеялись, что он упрочит мир между Англией и Францией. Кроме того, маленькая принцесса с ее романтической историей жизни стала любимицей Франции, и великий поэт Лафонтен даже написал стихи, в которых поведал историю ее исчезновения из Англии, долгие годы ссылки, закончившиеся блестящим браком.

Чарлз остался доволен, Людовик — тоже. Филипп выглядел совершенно счастливым, и только невесту не оставляли дурные предчувствия.

Итак, она была замужем: не прежняя принцесса Английская, робкая маленькая девочка, всеми унижаемая и игнорируемая, а мадам французского двора, самая важная дама во всей Франции после королевы Марии-Терезы и королевы-матери Анны.

Когда пришло время покинуть мать и отправиться с Филиппом в Тюильри, ее охватил страх.

Он был нежен с ней и никоим образом не домогался любви, так что она поверила в его благородство. В течение всего медового месяца он был добр, просил ее не бояться его, разве не было это верным признаком его любви к молодой жене?

Она постоянно напоминала себе, что все дети королей обязаны жениться или выходить замуж, и сейчас они исполняли эту обязанность. Если бы между ними в придачу ко всему возникла любовь, их можно было бы назвать счастливчиками, но такое происходило далеко не со всеми.

Филипп, думала она иногда, больше влюблен в себя, чем в нее. Ему нравилось, когда она восхищалась его одеждой и драгоценностями. Скоро она поняла, что с ним будет нетрудно жить. Он ненамного старше ее, и вообще, она, кажется, зря нагоняла на себя страхи.

Иногда она ловила на себе его взгляды — тревожные, испытующие, словно он отыскивал в ней что-то невидимое ей, и находил нечто, что непонятным образом пленяло его.

Однажды он сказал:

— Моя любимая Генриетта, ты очаровательна, но твоя красота не всем очевидна. Нужно уметь всматриваться, чтобы увидеть ее, и только тогда становится очевидной ее пленительная сила и ее непохожесть на красоту других, и тогда все остальные красавицы кажутся рядом с тобой жирными и вульгарными.

Она сказала в ответ:

— Ты любишь меня, Филипп, поэтому видишь достоинства там, где другим заметны лишь недостатки.

Он украдкой улыбнулся и чуть погодя добавил:

— Поскольку все эти достоинства принадлежат моей жене, а значит, мне, я хочу, чтобы и другие видели их и завидовали моему счастью.

За время медового месяца Генриетта повеселела; она поняла, что сделала важное открытие: ей нечего больше бояться Филиппа; он добр и не претендует на ту любовь, которую она все равно не в состоянии ему дать. Похоже было, что, как и она, он воспринимает их интимную близость только как долг, связанный с необходимостью произвести на свет ребенка. Самое главное: она больше не подвергалась унижениям. Филипп то и дело заводил речь о вечеринках и прочих зрелищах, которые они должны дать в качестве месье и мадам Франции, и она ощущала растущую готовность с головой уйти в их подготовку.

— Тебе следует повеселиться, Генриетта, — говорил он ей не раз и не два. — Ты страдала, живя в тени, но теперь над твоей головой засияли лучи солнца и ты раскроешься, словно цветок. Скоро ты в этом убедишься, и другие тоже.

Он продолжал:

— Не стоит нам оставаться здесь в уединении надолго. Мы не должны забывать, что мы — месье и мадам, и есть те, кого мы должны принять в первую очередь. Я имею в виду брата. Давай организуем грандиозный бал, только надо подумать, кого мы пригласим. Во-первых, в списке не будет Марии-Терезы. Бедная Мария-Тереза! Она в положении, о котором может только мечтать страна, но, готов бить об заклад, вид у нее сейчас непригляднее, чем когда-либо. Мы снабдим Людовика другой дамой. Кто бы это мог быть? Мадам де Суассон?.. Возможно… Но хватит о Людовике! Это будет твой первый выход в свет в роли мадам, и я хочу, чтобы он всем запомнился. Твоя мантия, какого она будет цвета? Цвета пергамента, я полагаю? Это подчеркнет твои темные глаза, так же как и пурпурная подкладка, проглядывающая в прорезях. Волосы твои будут украшены драгоценностями… Заруби себе на носу, Генриетта, ты больше не в изгнании. Ты — мадам, мадам двора, первая леди бала, поскольку ни моей, ни твоей матери не будет, как и бедняжки Марии-Терезы; ей предстоит лежать на постели, донашивая благословенного наследника Франции!

  104