83 
– Так бывает, но не всегда! – воскликнул он. – Но для начала ты должен сам сказать, что хочешь стать моим мужем…
И она откинулась на подушки. Он навалился на нее.
– Чезаре, – прошептала она голосом, полным блаженства, – в тебе сила десятерых мужчин.
Лукреция попросила у отца аудиенции. Александр с беспокойством разглядывал дочь: она побледнела и казалась очень несчастной.
– Что случилось, дорогая моя? – спросил он.
Она опустила взгляд. Она ненавидела лгать ему, но не могла заставить себя сказать правду.
– Я плохо себя чувствую, отец… В воздухе Рима чума, и, мне кажется, ее дуновение задело и меня. Вот уже несколько дней я чувствую лихорадку.
Его прохладная, унизанная кольцами рука легла на ее лоб.
– Моя бесценная! – пробормотал он.
– Я прошу вашего прощения за то, что собираюсь попросить у вас нечто, что вы отнюдь не желали бы мне даровать… Мне необходима перемена климата, и я бы хотела ненадолго съездить в Пезаро.
Воцарилось молчание.
Ее муж должен сейчас быть в Пезаро, думал Папа, а брак дочери нравился ему все меньше и меньше. Но Лукреция выглядела такой печальной, и ему бы хотелось доставить ей немного радости…
Она упорно смотрела вниз, на красную бархатную подушечку, на которой покоились ее колени.
Она чувствовала себя ужасно, словно маленькая девочка, неспособная разобраться в своих мыслях и ощущениях. Она ненавидела Санчу – ее ярко-синие глаза, ее резкий смех, ее познания, особые познания.
Санча относилась к Лукреции как к ребенку, и Лукреция понимала, что она так и останется ребенком во всех житейских делах, пока не сумеет разобраться в своих собственных чувствах. Но она также знала, что не в состоянии видеть Чезаре и Санчу вместе, что она ненавидит и глупое бахвальство и недальновидность Гоффредо, и смешки прислужниц Санчи.
В последние недели она часто думала о Пезаро, и вот как-то отправилась в апартаменты Санчи, потому что знала, что непременно застанет там Чезаре – в последнее время его можно было отыскать только там. И это по-настоящему терзало ее.
А в Пезаро, маленьком Пезаро, окруженном горами, глядящемся в голубое море, она будет жить с мужем и вести себя как подобает настоящей жене. В Пезаро она станет другой, такой, какой хотела бы быть.
Пальцы отца перебирали ее локоны, она слышала его голос, нежный, любящий – кажется, он ее понял:
– Моя дорогая доченька, если ты желаешь отправиться в Пезаро, то ты туда и отправишься.
Александр вызвал к себе сына.
– Чезаре, у меня есть для тебя новости!
Александр чувствовал себя неловко, но новости не требовали отлагательств, а сейчас, когда Чезаре так увлечен Санчей – в этом Александр был твердо уверен, – он отнесется к известию спокойней, чем при других обстоятельствах.
– Да, святой отец?
– Джованни возвращается домой.
Александр быстро обнял сына за плечи: он не хотел видеть, как наливаются черной кровью его щеки, как лютой злобой загораются глаза.
– Да, да, – Александр увлек сына к окну. – Я старею, и единственная оставшаяся мне радость – видеть всю мою семью рядом со мною.
Чезаре хранил молчание.
Нет нужды, думал Александр, объяснять ему, что я намерен поручить Джованни возглавить военную кампанию против Орсини, которые перешли на сторону французов и даже не пробовали сопротивляться. Нет нужды и сообщать ему, что я собираюсь сделать Джованни главнокомандующим папскими войсками. Чезаре, конечно, обо всем узнает… Но не сейчас.
– А когда он вернется, – продолжал Александр, – мы призовем назад и малышку Лукрецию. Я жду не дождусь дня, когда все мои любимые дети соберутся у меня за столом и мой взгляд будет отдыхать на родных лицах.
И по-прежнему Чезаре ничего не ответил. Пальцы его мяли, терзали кардинальскую мантию – он не видел ни площади под окном, не сознавал и того, что рядом с ним стоит Александр.
Он мог думать только об одном: Джованни, которому он так завидовал, возвращается.
КАРНАВАЛ В РИМЕ
Братья встретились у ворот Портуэнце. Чезаре, следуя традициям и настояниям отца, возглавил процессию кардиналов и членов семьи, отправившихся навстречу тому его брату, которого он ненавидел лютой ненавистью.
Они глядели друг на друга. Джованни несколько изменился: он стал как бы решительнее, значительнее, говорившие о жестокости складки у рта стали глубже. Он немного постарел, но все же по-прежнему был хорош собою. Наряд его стал еще роскошнее: красная бархатная шапочка, расшитая жемчугами, бархатный светло-коричневый камзол переливался драгоценными камнями, даже лошадь его была украшена золотом и увешана серебряными колокольчиками. Да, Джованни являл собою живописное зрелище, и жители Рима не могли это не оценить.
83 
