Особенно,... 
.
Очередная сказка о Золушке 
47 
«Почему он влюблен в меня?»
— Водка «Шустовская», «Смирновская», «Московская Особая», коньяк «Отборный».
— Помилуйте, я с дамой, — пробасил Мирослав.
— Имеются вина. Заграничные: бордосские, итальянские…
Как-то Л.К. Чуковская заметила: «Киев — вот веселый, ясный город, и старина его нестрашная».
«Да, это так. Но я не любила дореволюционного Киева. Город вульгарных женщин, — призналась Анна Ахматова...
И этим признанием мгновенно настроила Машу против себя.
Ковалева подняла возмущенный взгляд на лакея (тут же ретировавшегося).
«Не любить Киев! Ладно сейчас… Но дореволюционный!»
Обвинила взором яйцам-кокотт (возлежащие на специальной подставке, с выемками в форме яиц и ручкой в форме голоногой богини).
«Она бы еще сказала, Киев — не Питер! Да кто она такая?!»
Отвернулась к окну, и таки нашла там поддержку, в лице, возвышавшегося на горе Института Благородных Девиц.
В меню которого яйца именовались «куриный фрукт», дабы скрыть от благородных воспитанниц неблаговидное происхожденье этого предмета. И в благородных стенах которого девица Анна Горенко никогда не училась, что дало студентке возможность уличить ее в плохом воспитании.
«То же мне, аристократка! Дочь инженера. Курсисточка-недоучка…»
— Расстегайчики с трюфелями-с! Очень недурственные.
Но на «расстегайчиках с трюфелями» Ахматова была прощена:
«Киевский Врубель. Богородица с безумными глазами в Кирилловской церкви. Дни, исполненные такой гармонии, которая, уйдя, так ко мне и не вернулась» — последняя из «киевских» записей Анны Ахматовой.
Маша недоуменно мотнула головой.
«Не любила Киев» не вязалось с «исполненными гармонии днями».
Любовь к Мишиным картинам — с плохим воспитанием.
И в Киевском храме Премудрости Бога,
Припав к Солее, я тебе поклялась…
Киевица отложила журнал.
Пока она переживала свои спорные отношения с будущей Первой поэтессой России, Мир успел окончательно акклиматизироваться в настоящем, перепробовав пять заграничных вин — «Вино Санто», «Лакримо Кристи», «Болгатур», «Мальвадия», «Кахетинское» — и выбрав последнее.
— Не желаете ли, откушать, мадемуазель Ковалева? — встретил он ее взгляд. — После трудов ваших праведных.
Труженица сглотнула слюну.
Стол оккупировало немыслимое количество яств, названия которых Маша, вскормленная картошкой и кашей, обожала лишь по произведениям классиков.
Прямо перед ней сияла стерлядь в серебристой кастрюльке, переложенная трюфелями.
Киевица неуверенно коснулась серебряной вилки.
— Да, кушай, Маш, кушай, куда спешить, время ж все равно стоит! — рассеял ее сомнения Мир. — Кушай и рассказывай, чего надумать изволила.
— Про Лиру больше ни слова… — (Следующие пятнадцать минут Маша молчала, следуя правилу: я нем, пока я ем).— Но ты был прав… — (Расстегайчики выявились немыслимо вкусными!) — Помимо дедушки Эразма Ивановича, служившего в канцелярии генерал-губернатора Бибикова, у Ахматовой куча завязок на Киеве. Здесь ей сделал предложение Николай Гумилев. Здесь, в Киеве, она с ним обвенчалась в церкви Николая Марликийского. В Киеве жила ее родная тетка, и множество кузин. В Киев, после развода с мужем — отцом Анны, переехала жить ее мать. И жила здесь достаточно долгое время, с той самой дочерью Ией, которая родилась в Киеве зимой 1894-го… точнее, этой самой зимой, — кивнула она на окно.
На заколоченный, зимний фонтан «Иван» опустился черный ворон.
— А еще этой самой зимой… — Ковалева с тревогой смотрела на зиму, помеченную черной точкой, — в Киеве, любимый брат Анны Андрей заболел дифтеритом. Тогда это была опасная болезнь, он чудом избежал смерти. А когда вырос, женился на одной из киевских кузин.
— И какой из этого вывод? — спросил Мирослав.
— Еще не знаю Пока нам достоверно известно одно: Ахматова действительно нашла в Царском саду брошку — это не басня. И, как только она ее нашла, она и ее сестра Рика чуть не попали в лапы к медведю.
— Ее сестра чуть не попала в лапы к медведю. — Мир отодвинул тарелку. — Я был там, — напомнил он. — Я видел его глаза. Они были очень… целеустремленными. Медведю не нужен был я. Ему нужна была только она, эта малышка. Она, а не Анна.
— То есть, — моргнула Маша, — хочешь сказать, дело в Рике? Но что в ней особенного? — Ковалева открыла журнал, но не сыскала там ничего похожего на объяснение. — Рика — не киевлянка. Не нашла Лиру. Не прикасалась к ней… Правда, страшно хотела прикоснуться, кричала: «Дай, дай!» Может, она так страстно пыталась забрать брошь у сестры, потому что Лира предназначалась ей? Рика должна была стать поэтессой?
47 
