— Я устрою так, — сказал д’Омарен, — что никто не будет надоедать вам, кроме меня… Кроме меня?
Илька отрицательно покачала головой.
Андре побледнел и, следя глазами за ходившей Илькой, стал на колени.
— Но я люблю ведь, — сказал он умоляющим голосом, — я люблю вас, Илька!
Илька вдруг вскрикнула. Медальон, которым она <играла>, вдруг каким-то образом открылся. Ранее он, несмотря на все ее усилия, не мог быть открыт. Фон Зайниц, даря этот медальон, забыл сказать, что он имеет секретный замочек.
— Наконец-таки! — крикнула Илька, и лицо ее просияло радостью.
Теперь она может узнать, что в нем находится! Быть может, эта золотая вещичка украшается его портретом? И, надеясь увидеть благородное лицо с большой черной бородой, она подскочила к лампе, взглянула в медальон и побледнела: вместо бородатого лица она увидела женское, надменное, с величественной улыбкой. Илька узнала это лицо! На золотой рамочке, в которую был вделан портрет, было вырезано: «Тереза Гейленштраль любит тебя».
— Так вот как!?
Илька вспыхнула и бросила в сторону медальон.
— Так вот как!? Она любит его? Гм… Хорошо…
Илька упала на диван и нервно задвигалась.
— Она смеет его любить? — забормотала она. — Так нет же! Андре! Ради бога!
Репортер поднялся, похлопал рукой по коленям и подошел к ней.
— Андре… Хорошо, я буду вас любить, только исполните одну мою просьбу…
— Какую хотите! Тысячу просьб, моя дорогая!
— Я не хотела до сих пор делать это, но… теперь вынуждена… Выбираю вас своим мстителем… Вы были хоть раз на моей родине?
И Илька, облокотившись о плечо репортера, принялась шептать ему на ухо. Шептала она очень долго, с жаром, жестикулируя руками. Он записал кое-что в свою репортерскую книжку.
— Исполните? — спросила она.
— Да… Я ее ненавижу после того, что услышал от вас…
— Поезжайте сейчас же…
— Как же вы узнаете, исполнил я поручение или нет?
— Я поверю вашему честному слову, — сказала Илька.
— В свою очередь, Илька, дайте мне честное слово, что вы… не обманете меня…
Илька на секунду задумалась. Еще бы! Ей приходилось низко солгать, солгать человеку преданному, честному и… первый раз в жизни.
— Честное слово, — сказала она.
Репортер поцеловал ее руку и вышел. Через час он уже сидел в вагоне, а на другой день был вне Франции.
Выпроводив репортера, Илька вышла из уборной в фойе, уставленное столиками. Бледная, встревоженная, забывшая, что она в этот вечер объявлена больной, она заходила по всем комнатам. Ей не хотелось думать, но самые ужасные, беспокойные думы сменяли одна другую в ее горячей головке. Мысль, что ее барон любит или любил эту женщину, терзала ее. Когда она вошла в партер, взоры публики обратились к ней и к ложе мадам Бланшар, которая сейчас только утверждала, что Илька больна и лежит в постели. «Новенькие», подвизавшиеся в это время на сцене, вдруг услышали шипенье, свист, аплодисменты и принялись кланяться… но публика не им шикала и аплодировала…
— На сцену! Венгерские песни! — закричала неистовавшая публика. — Марш на сцену! Илька! Браво!
Илька улыбнулась, показала рукой на горло и вышла, предоставив толстой Бланшар самой ведаться с обманутой публикой. Она пошла в один из кабинетов ресторана, где обыкновенно ужинала с «друзьями». За ней последовали ее поклонники.
Ужин на этот раз вышел невеселый. Илька молчала и ничего не кушала. Вместо веселого смеха и ломаного французского языка, «друзьям» пришлось слушать одни только глубокие вздохи. Сези, главный заправила ужинов, тоже был угрюм.
— Чёрт бы побрал эти невинности с их невинными рожицами! — бормотал он, пожирая глазами Ильку. Дезире пил и молчал. В последнее время несчастный драгун стал задумываться… Ильке, которая требовала сто тысяч, он не мог предложить и двух. Его отец на днях умер, и имение поступило в распоряжение кредиторов. На бескорыстную любовь он не рассчитывал: он знал, что он некрасив и что эти девчонки корыстолюбивы…
Сын банкира Баха, Адольф, на обязанности которого лежало напаивать всех шампанским, сидел рядом с Илькой и фамильярничал. Он, как самый богатый, имел на это право… Он пил из Илькиной рюмки, шептал Ильке на ухо и т. п. Это фамильярничанье наводило еще большую тоску на ужинавших, которые терпеть не могли Адольфа Баха за его богатство.