Особенно,... 
162 
— Старик, мой товарищ по камере, умирает, — сказал Жак, — и просит позвать священника. Неужели вы ему откажете?
— Гм… — буркнул тюремщик. — Что будет, если все эти разбойники захотят священника?.. Ладно, придет священник.
И в самом деле, минут через десять явился священник. Он нес святые дары, а впереди него шли два мальчика-служки: один — с крестом, другой — с колокольчиком.
Величественное зрелище являла собой исповедь этого безвинного мученика, молившегося перед смертью не о себе, а о прощении своих мучителей.
Жак Обри, хоть и не был человеком впечатлительным, упал на колени и невольно вспомнил все позабытые с детства молитвы.
Когда исповедь была окончена, священник сам опустился на колени перед умирающим и попросил его благословения.
Старец просиял лучезарной улыбкой, какая бывает лишь у избранников неба, простер руки над головами священника и Жака Обри, глубоко вздохнул и упал навзничь. Вздох этот был последним.
Священник в сопровождении мальчиков-служек вышел, и камера, осветившаяся на мгновение дрожащим пламенем свечей, снова погрузилась во мрак.
Жак Обри остался наедине с мертвецом.
Невеселое общество, порождающее тягостные мысли… Ведь человек, лежащий здесь, попал в тюрьму безвинно и пробыл в ней целых пятнадцать лет, пока смерть, эта великая освободительница, не пришла за ним.
Весельчак Жак Обри не узнавал себя. Впервые очутился он перед лицом величественной и мрачной загадки, впервые попытался проникнуть в жгучую тайну жизни, заглянуть в немые глубины смерти…
Потом в душе его проснулся эгоизм: он подумал о себе, о том, что, подобно этому старику, он вовлечен в орбиту королевских страстей, которые ломают, калечат, уничтожают человеческую жизнь. Асканио и он могут исчезнуть с лица земли подобно Этьену Ремону. Кто позаботится о них? Разве только Жервеза и Бенвенуто Челлини…
Но Жервеза бессильна — ей остается только плакать; что касается Бенвенуто, он сам признался в своей беспомощности, рассказав, как тщетно пытался попасть в тюрьму к Асканио. Единственной возможностью спасения, единственной надеждой был завещанный стариком кинжал.
Жак спрятал его у себя на груди и тут же судорожно сжал рукоятку, словно боясь, как бы оружие не исчезло.
В эту минуту дверь открылась: тюремные служители пришли за трупом.
— Когда принесете обед? — спросил Жак. — Я хочу есть.
— Через два часа, — ответил тюремщик. И школяр остался один в камере.
Глава пятнадцатая
Честный вор
Все два часа, оставшиеся до обеда, Обри неподвижно просидел на скамье. Думы настолько поглотили его, что не было сил двигаться.
В назначенное время пришел тюремщик и принес воду с хлебом — это и называлось на языке Шатле обедом.
Школяр вспомнил слова умирающего, что дверь камеры открывается только раз в сутки; и все же он еще долго не двигался с места, опасаясь, как бы из-за смерти старика не был нарушен тюремный распорядок.
Вскоре он увидел в маленькое оконце, что приближается ночь. Минувший день был на редкость беспокойным: утром допрос у судьи; в полдень дуэль с Марманем; в час дня — заключение в тюрьму; в три часа — смерть узника, а теперь надо было поскорей готовиться к побегу.
Не часто в жизни человека выдаются такие дни.
Жак медленно встал, подошел к двери и прислушался. Тишина… Затем он снял куртку, чтобы не запачкать ее известью или землей, отодвинул кровать и, увидев под ней отверстие, скользнул в него, как змея.
Перед ним открылась узкая лазейка футов восьми в длину, которая проходила под стеной, а по ту сторону ее круто поднималась вверх.
При первом же ударе кинжала Жак почувствовал по звуку, что скоро достигнет цели — выйдет на поверхность. Но где, в каком месте? Ответить на этот вопрос мог разве только волшебник.
Как бы то ни было, Жак продолжал энергично работать, стараясь поменьше шуметь. Время от времени он возвращался в камеру, чтобы разбросать по полу вынутую землю, и снова продолжал рыть…
…Пока Обри работал, Асканио с грустью думал о Коломбе. Мы уже знаем, что он тоже сидел в Шатле, и так же, как Обри, в одиночном заключении. Только его камера случайно или по распоряжению герцогини была не такой голой и мрачной, как у Обри.
Впрочем, не все ли равно, больше или меньше в тюрьме удобств! Камера Асканио все же была камерой. И заточение в ней означало разлуку с любимой. Ему не хватало Коломбы; девушка была дорога ему больше всего на свете — больше свободы, больше жизни. Если бы она оказалась сейчас с ним, тюрьма превратилась бы в обетованную землю, в сказочный дворец.
162 
