Особенно,... 
163 
Как он был счастлив последнее время! Днем думал о своей возлюбленной, а ночью мечтал, сидя с ней рядом; ему казалось тогда, что счастью не будет конца. Однако даже на вершине блаженства острые когти сомнения вонзались в его сердце. И тогда, как человек, над которым нависла смертельная опасность, он поспешно гнал от себя тревожные мысли о будущем, чтобы полней насладиться настоящим.
И вот теперь он один в своей камере. Коломба далеко. Кто знает, может быть, девушку заключили в монастырь и она выйдет оттуда женой ненавистного графа…
Несчастным влюбленным грозила страшная опасность: страсть госпожи д'Этамп подстерегала Асканио, тщеславие графа д'Орбека — Коломбу.
Оказавшись в одиночестве, Асканио совсем пал духом. У него была одна из тех мягких натур, которым необходима поддержка сильного человека. Как прелестный, хрупкий цветок, он поник, согнулся при первом же дыхании бури, и вернуть его к жизни могли только живительные лучи солнца.
Если бы в тюрьме оказался Бенвенуто, он прежде всего исследовал бы двери, стены и пол своей камеры; его живой, непокорный ум без устали работал бы, стараясь отыскать какое-нибудь средство спасения. Но Асканио сел на койку и, низко опустив голову, прошептал имя Коломбы. Он даже не подумал, что можно бежать из камеры, находящейся за тремя железными решетками, и пробить стену толщиной в шесть футов.
Мы уже сказали, что камера Асканио была не так пуста и убога, как камера Жака Обри; в ней стояли кровать, стол, два стула и лежала старая циновка. Кроме того, на каменном выступе стены — видно, специально для этого устроенном — стоял зажженный светильник. Несомненно, это была камера для привилегированных преступников.
Заметно отличался здесь и стол: вместо хлеба и воды, получаемых Жаком раз в сутки, Асканио приносили пищу дважды; но это преимущество обесценивалось тем, что тюремщика тоже приходилось видеть дважды. Необходимо сказать, к чести заботливой администрации Шатле, что еда была не слишком отвратительной.
Да Асканио и не интересовала эта сторона тюремного быта: он был одним из тех юношей, с женственно-чуткой душой, глядя на которых кажется, что они живут лишь ароматом цветов и свежестью утренней росы. Целиком уйдя в свои мечты, Асканио съел немного хлеба и запил его несколькими глотками вина; он думал о Коломбе, как о своей единственной возлюбленной, и о Бенвенуто, как о своей единственной опоре.
В самом деле, до сих пор Асканио не приходилось ни о чем беспокоиться: обо всем заботился Челлини, а юноша жил бездумно, создавал прекрасные произведения искусства и любил Коломбу. Он был подобен плоду на ветке мощного дерева, дающего ему все нужные для жизни соки.
И даже теперь, несмотря на отчаянное положение, его вера в учителя была безгранична. Если бы в тот миг, когда юношу арестовали или когда его вели в Шатле, он увидел бы Бенвенуто и Бенвенуто пожал бы ему руку, говоря: «Не тревожься, сынок, я оберегаю тебя и Коломбу», — Асканио спокойно ждал бы в своей камере, уверенный, что двери и решетки тюрьмы, так внезапно захлопнувшиеся за ним, в один прекрасный день непременно распахнутся. Но Бенвенуто не знал, что его любимый ученик, сын его Стефаны, томится в тюрьме. Да если бы кому-нибудь и пришло в голову сообщить ему об этом в Фонтенбло, дорога туда и обратно заняла бы не менее двух суток; за это время враги Асканио и Коломбы могли натворить немало бед.
Итак, не чувствуя поддержки друга, Асканио провел остаток дня и первую ночь своего заключения без сна; он то ходил взад и вперед по камере, то снова садился, то бросался на койку, застеленную чистыми простынями, что свидетельствовало о привилегированном положении узника.
За весь этот день, за всю ночь и все следующее утро ничего не случилось, если не считать обычных появлений тюремщика, приносившего еду.
А часа в два пополудни, насколько заключенный вообще мог судить о времени, ему почудился где-то поблизости голос: слабый, чуть слышный шепот, в котором невозможно было разобрать слов, но все же было ясно, что это человеческий голос. Асканио прислушался и, руководствуясь этим звуком, подошел к углу камеры, молча приложился ухом к стене, потом к земляному полу. Казалось, что шепот доносится из-под земли. Значит, его камеру отделяет от камеры соседа лишь тонкая стена или перегородка.
Часа через два голос умолк, и опять воцарилась тишина.
И вдруг среди ночи шум возобновился, только теперь это были не голоса, а как бы глухие частые удары кирки по камню. Звуки доносились из того же угла; они не затихали ни на секунду, становясь все явственнее.
163 
