142 
Никакая опасность не подстерегала короля на его обратном пути в Париж.
Луаньяк рассчитывал без монастыря св. Иакова, без мушкетов и пищалей преподобных отцов.
Но Эпернон о них отлично знал из сообщения, сделанного ему Никола Пуленом. Поэтому, когда Луаньяк доложил своему начальнику:
– Сударь, дорога свободна.
Д'Эпернон ответил ему:
– Хорошо. Король повелел, чтобы Сорок пять построились тремя взводами – один впереди, два других по обе стороны кареты. Всадники должны держаться достаточно близко друг от друга, чтобы выстрелы, если они будут, не задели карету.
– Слушаюсь, – ответил Луаньяк со своей солдатской невозмутимостью. – Но какие могут быть выстрелы – раз нет мушкетов, не из чего будет стрелять.
– А у монастыря, сударь, вы прикажете еще теснее сомкнуть ряды.
Этот разговор был прерван движением, возникшим на лестнице.
Это спускался готовый к отъезду король; за ним следовало несколько дворян. Среди них Сент-Малин узнал Эрнотона, и сердце его при этом, естественно, сжалось.
– Господа, – спросил король, – мои храбрые Сорок пять в сборе?
– Так точно, сир, – сказал д'Эпернон, указывая на группу всадников, вырисовывающуюся под сводами ворот.
– Распоряжения отданы?
– И будут выполнены, сир.
– В таком случае поедем, – сказал его величество.
Луаньяк велел дать сигнал «по коням».
Произведенная тихо перекличка показала, что все сорок пять – налицо.
Рейтарам поручено было стеречь людей Мейнвиля и герцогини и запрещено под страхом смерти заговаривать с ними. Король сел в карету и положил возле себя обнаженную шпагу.
Господин д'Эпернон произнес свое «тысяча чертей» и с лихим видом проверил, легко ли его шпага вынимается из ножен.
На башне пробило девять. Карета и ее конвой тронулись.
Через час после отъезда Эрнотона г-н де Мейнвиль все еще стоял у окна, откуда, как мы видели, он пытался, хотя и тщетно, проследить в темноте, куда направился молодой человек. Однако теперь, после того как прошел этот час, он был уже не так спокоен, а главное, склонялся к тому, чтобы надеяться на помощь божию, ибо начал думать, что от людей помощи не будет.
Ни один его солдат не появлялся; лишь изредка слышался на дороге топот коней, галопом мчавшихся в сторону Венсена.
Заслышав этот топот, г-н де Мейнвиль и герцогиня пытливо вглядывались в ночной мрак, надеясь узнать своих людей, выяснить, хотя бы отчасти, что происходит, или узнать причину их опоздания.
Но топот затихал, и вновь наступала тишина.
Вся эта езда по дороге мимо них вызвала в конце концов у Мейнвиля такое беспокойство, что он велел одному из людей герцогини выехать верхом на дорогу и справиться у первого же кавалерийского взвода, который ему повстречается.
Гонец не возвратился.
Видя это, нетерпеливая герцогиня со своей стороны послала другого, но он не вернулся так же, как и первый.
– Наш офицер, – сказала тогда она, всегда склонная видеть все в розовом свете, – наш офицер, наверно, побоялся, что у него не хватит людей, и потому оставляет в качестве подкрепления тех, кого мы к нему посылаем. Это предусмотрительно, но вызывает некоторое беспокойство.
– Да, беспокойство, и довольно сильное, – ответил Мейнвиль, продолжая смотреть вперед, в ночной мрак.
– Мейнвиль, что, по-вашему, могло случиться?
– Я сам поеду, и мы узнаем, сударыня.
И Мейнвиль уже направился к двери.
– Я вам запрещаю, – вскричала, удерживая его, герцогиня. – Мейнвиль, а кто же останется со мной? Кто сможет узнать в должный момент всех ваших офицеров, всех наших друзей? Нет, нет, Мейнвнль, останьтесь. Когда идет речь о таком важном секрете, естественно, возникают всякие опасения. Но, по правде говоря, план был настолько хорошо обдуман и держался в такой строгой тайне, что не может не удаться.
– Девять часов, – сказал Мейнвиль, скорее в ответ на собственное нетерпение, чем на слова герцогини. – Э, вот и монахи выходят из монастыря и выстраиваются вдоль стен: может быть, они получили какие-нибудь известия.
– Тише! – вскричала вдруг герцогиня, указывая на горизонт.
– Что такое?
– Тише, слушайте!
Издали начал доноситься заглушенный расстоянием грохот, похожий на гром.
– Конница! – вскричала герцогиня. – Его везут, везут сюда!
И, перейдя по своему пылкому характеру сразу от жесточайшей тревоги к самой неистовой радости, она захлопала в ладоши и закричала:
142 
