149 
– Почему так, дорогой господин Шико?
– Потому что, отправляясь в Наварру с посольством, не приходится путешествовать так, как ездят в Лион для закупки сукна. Когда на тебя возложена опасная честь везти королевские письма, весьма и весьма рискуешь доставить их только в царство мертвых.
– Это верно, – сказал Генрих все так же благодушно, – на дорогах неспокойно, и мы в Наварре по недостатку средств вынуждены доверяться честности мужичья, впрочем, оно у нас не очень вороватое.
– Что вы, помилуйте! – вскричал Шико. – Но это же просто агнцы, это же ангелочки, сир, – правда, только в Наварре.
– Вот как! – заметил Генрих.
– Да, за пределами Наварры у каждой добычи видишь волков и коршунов. Я был добычей, сир, так что на меня нашлись коршуны и волки.
– Но я с радостью убеждаюсь, что они вас не до конца съели.
– Помилуй бог, сир, это уж не по их вине. Они-то старались, как только могли. Но я оказался для них жестковат, и шкура моя уцелела. Однако не станем, если вам угодно, вдаваться в подробности моего путешествия, они не существенны, и вернемся к верительным грамотам.
– Но раз их у вас нет, дорогой господин Шико, – сказал Генрих, – бесполезно, мне кажется, к ним возвращаться.
– То есть их у меня нет в настоящее время, но одно письмо при мне было.
– А, отлично, давайте его сюда, господин Шико.
И Генрих протянул руку.
– Вот тут-то и случилась беда, сир, – продолжал Шико. – Как я уже имел честь докладывать вашему величеству, у меня было для вас письмо, и, можно сказать, ни у кого не бывало письма лучше.
– Вы его потеряли?
– Я как можно было скорее уничтожил его, сир, ибо господин де Майен мчался за мной, чтобы его у меня похитить.
– Кузен Майен?
– Собственной своей особой.
– К счастью, он не очень-то быстро бегает. Ну, а как – он все продолжает толстеть?
– Помилуй бог, в настоящее время – вряд ли.
– Почему?
– Потому что, мчась за мною, сир, он, понимаете ли, имел несчастье меня настичь и, что поделаешь, при встрече получил славный удар шпагой.
– А письмо?
– Письма он не увидел, как своих ушей, благодаря принятым мною мерам предосторожности.
– Браво! Напрасно вы не пожелали рассказать мне о своем путешествии, господин Шико, изложите все до малейших подробностей, меня это очень занимает.
– Ваше величество очень добры.
– Но меня смущает одна вещь.
– Что именно?
– Если письмо не существует для господина де Майена, то не существует оно и для меня. А раз письма нет, как узнаю я, что мне написал мой добрый брат Генрих?
– Простите, сир, оно существует в моей памяти.
– Как так?
– Прежде чем уничтожить письмо, я выучил его наизусть.
– Прекрасная мысль, господин Шико, прекрасная, узнаю ум земляка. Вы, значит, прочитаете мне его вслух?
– Охотно, сир.
– Таким, как оно было, ничего не изменив?
– Не перепутав ни слова.
– Как вы сказали?
– Я сказал, что изложу все в точности: хоть язык мне и незнаком, память у меня превосходная.
– Какой язык?
– Латинский.
– Я вас что-то не понимаю, – сказал Генрих, устремляя на Шико свой ясный взгляд. – Вы говорите о латыни, о письме…
– Разумеется.
– Объяснитесь же. Разве письмо моего брата написано было по-латыни?
– Ну да, сир.
– Почему по-латыни?
– А, сир, наверно, потому, что латынь – язык, не боящийся смелых выражений, язык, на котором все можно высказать, на котором Персий и Ювенал[52] увековечили безумие и грехи королей.
– Королей?
– И королев, сир.
Брови короля сдвинулись над глубокими впадинами глаз.
– Я хотел сказать – императоров и императриц, – продолжал Шико.
– Значит, вы знаете латынь, господин Шико? – холодно спросил Генрих.
– И да и нет, сир.
– Ваше счастье, если да, ибо в таком случае у вас по сравнению со мной – огромное преимущество; я ведь ее не знаю. Из-за этой проклятой латыни я и мессу-то перестал слушать. Значит, вы ее знаете?
– Меня научили читать по-латыни, сир, равно как и по-гречески и по-древнееврейски.
– Это очень удобно, господин Шико, вы – просто ходячая книга.
– Ваше величество нашли верное определение – ходячая книга. У меня в памяти запечатлевают какие-то страницы, посылают, куда нужно, я прибываю на место, меня прочитывают и понимают.
149 
