224 
Это фламандцы двинулись на врага сомкнутыми батальонами, тесно сплоченными отрядами, поверх которых продолжала греметь артиллерия более шумная, нежели грозная.
Тотчас завязывается бой: дерутся с остервенением, сабля лязгает о нож, пика скрещивается с лезвием кинжала; огоньки, вспыхивающие при каждом выстреле из пистолета или аркебуза, освещают лица, обагренные кровью.
И при всем том – ни крика, ни ропота, ни стона: в бою фламандец исполнен ярости, француз – досады. Фламандец взбешен тем, что он вынужден драться, – это не его ремесло и не доставляет ему удовольствия. Француз взбешен тем, что на него напали, когда он сам намерен был напасть.
В ту минуту, когда обе стороны с неистовством, которое мы тщетно пытались бы передать, вступают в рукопашную, со стороны Сент-Мари слышатся один за другим оглушительные взрывы, и над городом, словно огненный сноп, поднимается огромное зарево. Там наступает Жуаез: ему поручено произвести диверсию – прорвать заграждение, обороняющее Шельду, а затем – проникнуть со своим флотом в самое сердце города.
Во всяком случае, французы сильно надеются на это.
Но дело обстоит совсем иначе.
Снявшись с якоря, при западном ветре, наиболее благоприятном для такого предприятия, Жуаез на своей адмиральской галере, шедшей во главе французского флота, плыл по ветру, гнавшему суда вперед, против течения. Все было подготовлено к битве; моряки Жуаеза, вооруженные абордажными саблями, стояли на корме, канониры с зажженными фитилями не отходили от своих орудий; марсовые с ручными бомбами гнездились на мачтах, и наконец, отборные матросы, снабженные топорами, были начеку, готовые ринуться на палубы вражеских судов, чтобы, обрубив там цепи и канаты, таким образом расчистить проход для флота.
Двигались бесшумно. Семь кораблей Жуаеза, при отплытии построенные в виде клина, острием которого являлась адмиральская галера, казались скоплением исполинских призраков, беззвучно скользивших по воде. Юный адмирал, которому полагалось находиться на вахтенном мостике, не в силах был спокойно стоять на своем посту. Облаченный в роскошную броню, он занял на своей галере место старшего лейтенанта и, склонясь над бугшпритом, пытался пронизать своим острым взором окутывавший реку туман и ночную мглу.
Вскоре в этом двойном мраке смутно обрисовалось заграждение, черневшее поперек Шельды, оно казалось покинутым, пустынным; но в этой стране, полной засад, такое безлюдье, такая пустынность вызывали безотчетный страх.
Однако – плыли все дальше; заграждение было уже неподалеку, в каких-нибудь десяти кабельтовых, расстояние уменьшалось с каждой секундой, и еще ни разу до слуха французов не донесся оклик: «Кто идет?»
Матросы усматривали в этом молчании лишь небрежность, радовавшую их; юный адмирал, более дальновидный, чуял в нем какую-то пугавшую его хитрость.
Наконец нос адмиральской галеры врезался в снасти двух судов, составлявших центр заграждения, и, нажимая на них, заставил податься всю эту гибкую, подвижную плотину, отдельные части которой, скрепленные между собой цепями, уступили нажиму, но не разъединились. И вдруг в ту минуту, когда морякам с топорами был дан приказ ринуться на вражеские суда, чтобы разнять заграждение, множество абордажных крюков, закинутых невидимыми руками, вцепились в снасти французских кораблей.
Фламандцы предвосхитили маневр, задуманный французами.
Жуаез вообразил, что враги вызывают его на решительный бой. Он принял вызов. Абордажные крюки, брошенные с его стороны, железными узами соединили вражеские суда с французскими. Затем, выхватив из рук какого-то матроса топор, он, крича: «На абордаж! На абордаж!» – первым вскочил на тот из неприятельских кораблей, который теснее других был сцеплен с его собственным.
Вся команда, офицеры и матросы, ринулась за ним, издавая тот же клич; но ничей голос не прозвучал в ответ, никакая сила не воспротивилась их вторжению. Только все они увидели, как три лодки, полные людей, неслышно скользили по реке, словно три запоздалые ночные птицы.
Лодки быстро удалялись, сильными взмахами весел рассекая воду; птицы улетают, сильными взмахами крыльев рассекая воздух.
Французы в некотором недоумении стояли на кораблях, захваченных ими без боя. Так было по всей линии.
Вдруг Жуаез услыхал у себя под ногами смутный гул, и в воздухе запахло серой.
Страшная мысль молнией прорезала его сознание; он подбежал к люку и поднял крышку: внутренняя часть судна пылала.
224 
