226 
Этот перелом произведен адмиралом Жуаезом; это кричат его матросы: полторы тысячи человек, вооруженных топорами и тесаками, под предводительством Жуаеза, которому подали коня, оставшегося без всадника, внезапно обрушились на фламандцев; они должны отомстить за свой пожираемый пламенем флот и за две сотни своих товарищей, сгоревших или утонувших.
Они не выбирали места нападения; они бросились на первый же отряд, по языку и одежде признанный ими за врага.
Жуаез, как никто, владел своей длинной боевой шпагой; он с молниеносной быстротой действовал кистью, сжимавшей эту шпагу, и каждым рубящим ударом раскраивал кому-нибудь голову, каждым колющим, – пронизывал человека насквозь.
Отряд фламандцев, на который обрушился Жуаез, был истреблен, словно горсть хлебных зернышек стаей муравьев.
Опьяненные первым успехом, моряки продолжали действовать.
В то время как они продвигались вперед, кальвинистская конница, теснимая этими потоками людей, понемногу подавалась назад; но пехота графа де Сент-Эньяна продолжала драться с фламандцами.
Герцогу Анжуйскому пожар флота предстал в виде дальнего зарева. Слыша пушечные выстрелы и грохот взрывавшихся кораблей, он полагал, что в той стороне, откуда они доносились, идет жестокий бой, который, естественно, кончится победой Жуаеза; разве можно было предположить, что несколько фламандских кораблей вступят в бой с французским флотом!
Поэтому он с минуты на минуту ждал донесения о произведенной Жуаезом диверсии, как вдруг ему сообщили, что французский флот уничтожен, а Жуаез со своими моряками врезался в самую гущу фламандского войска.
Тогда герцог сильно встревожился. Флот обеспечивал отступление, а следовательно, и безопасность армии.
Герцог послал кальвинистской коннице приказ снова предпринять атаку; измученные всадники и кони снова сплотились, чтобы еще раз помчаться на антверпенцев.
В сумятице схватки слышен был голос Жуаеза, кричавшего:
– Держитесь, господин де Сент-Эньян! Франция! Франция!
Словно косарь, готовящийся снять жатву с колосистой нивы, он вращал свою шпагу в воздухе и с размаху опускал ее, кося перед собой людей; тщедушный королевский любимчик, изнеженный сибарит, облекшись в броню, видимо, обрел мифическую силу Геркулеса Немейского.
Слыша этот голос, покрывавший гул битвы, видя эту шпагу, сверкавшую во мраке, пехота опять исполнялась мужества, по примеру конницы напрягала все силы – и возобновляла бой.
Тогда из города, верхом на породистом вороном коне, выехал тот, кого называли монсеньер.
Он был в черных доспехах, иначе говоря, шлем, латы, нарукавники и набедренники – все было из стали, покрытой чернью; за ним на прекрасных конях следовали пятьсот всадников, которых принц Оранский отдал в его распоряжение.
В то же время из противоположных ворот выступил и сам Вильгельм Молчаливый во главе отборной пехоты, еще не бывшей в деле.
Всадник в черных доспехах поспешил туда, где подмога была всего нужнее, – в то место, где сражался Жуаез и его моряки.
Фламандцы узнали всадника и расступались перед ним, радостно крича:
– Монсеньер! Монсеньер!
До той поры Жуаез и его моряки чувствовали, что враг слабеет; но раздались эти клики, и они увидели перед собой новый мощный отряд, появившийся вдруг, словно по волшебству.
Жуаез направил своего коня прямо на черного всадника – и они, полные мрачного гнева, вступили в поединок.
Искры посыпались во все стороны, как только их шпаги скрестились.
Полагаясь на отменную закалку своих лат и на свое искусство опытнейшего фехтовальщика, Жуаез стал наносить неизвестному мощные удары, которые тот ловко отражал. В то же время один из ударов противника пришелся ему прямо в грудь; но шпага отскочила от брони и только в кровь оцарапала ему плечо.
– А! – воскликнул юный адмирал, ощутив прикосновение острия. – Он – француз, и, мало того, – у него был тот же учитель фехтования, что у меня!
Услышав эти слова, неизвестный отвернулся и хотел было ускакать.
– Если ты француз, – крикнул ему адмирал, – ты предатель, ведь ты сражаешься против своего короля, своей родины, своего знамени!
В ответ неизвестный воротился и с еще большим ожесточением напал на Жуаеза.
Но на этот раз Жуаез был предупрежден и знал, с какой искусной шпагой имеет дело. Он подряд отразил три или четыре удара, нацеленные с величайшей ловкостью, но и с неописуемыми яростью, силою и злобой.
226 
