Особенно,... 
51 
Генриха, отличавшегося храбростью перед лицом настоящей опасности, одолевали зато все суеверные страхи, свойственные детям и женщинам. Он боялся привидений, страшился призраков, и тем не менее чувство страха было для него своеобразным развлечением. Когда он боялся, ему было не так скучно; он уподоблялся некоему заключенному, до того истомленному тюремной праздностью, что, когда ему сообщили о предстоящем допросе под пыткой, он ответил:
– Отлично! Хоть какое-нибудь разнообразие.
Итак, Генрих следил за отблесками, которые масляная лампа бросала на стены, он вперял свой взор в самые темные углы комнаты, он старался уловить малейший звук, по которому можно было бы угадать таинственное появление призрака, и вот глаза его, утомленные всем, что он видел днем на площади и вечером во время прогулки с д'Эперноном, заволоклись, и вскоре он заснул или, вернее, задремал, убаюканный одиночеством и миром, царившими вокруг него.
Но Генриху никогда не удавалось забыться надолго. И во сне, и бодрствуя, он непременно находился в возбужденном состоянии, подтачивавшем его жизненные силы. Так и теперь ему почудилось в комнате какое-то движение, и он проснулся.
– Это ты, Жуаез? – спросил он.
Ответа не последовало.
Голубоватый свет лампы потускнел. Она отбрасывала на потолок резного дуба лишь белесоватый круг, от которого отливала зеленью позолота резных выступов орнамента.
– Один! Опять один! – прошептал король. – Ах, верно говорит пророк: великие мира должны всегда скорбеть. Но еще вернее было бы: они всегда скорбят.
После краткой паузы он пробормотал, словно читая молитву:
– Господи, дай мне силы переносить одиночество в жизни, как одинок я буду после смерти.
– Ну, ну, насчет одиночества после смерти – это как сказать, – ответил чей-то пронзительно резкий голос, металлическим звоном прозвучавший в нескольких шагах от кровати. – А черви-то, они у тебя не считаются?
Ошеломленный король приподнялся на своем ложе, с тревогой оглядывая все предметы, находившиеся в комнате.
– О, я узнаю этот голос, – прошептал он.
– Слава богу! – ответил голос.
Холодный пот выступил на лбу короля.
– Можно подумать – голос Шико.
– Горячо, Генрих, горячо, – ответил голос.
Генрих опустил с кровати одну ногу и заметил недалеко от камина, в том самом кресле, на которое час назад он указывал д'Эпернону, чью-то голову; тлевший в камине огонь отбрасывал на нее рыжеватый отблеск. Такие отблески на картинах Рембрандта выделяют на их заднем плане лица, которые с первого взгляда не сразу и увидишь.
Отсвет озарял и ручку кресла, на которую опиралась рука сидевшего, и его костлявое острое колено, и ступню, почти без подъема, под прямым углом соединявшуюся с худой, жилистой, невероятно длинной голенью.
– Боже, спаси меня! – вскричал Генрих. – Да это тень Шико!
– Ах, бедняжка Генрике, – произнес голос, – ты, оказывается, все так же глуп?
– Что это значит?
– Тени не могут говорить, дурачина, раз у них нет тела и, следовательно, нет языка, – продолжало существо, сидевшее в кресле.
– Так, значит, ты действительно Шико? – вскричал король, обезумев от радости.
– На этот счет я пока ничего решать не буду. Потом мы посмотрим, что я такое, посмотрим.
– Как, значит, ты не умер, бедняга мой Шико?
– Ну вот! Теперь ты пронзительно кричишь. Да нет же, я, напротив, умер, я сто раз мертв.
– Шико, единственный мой друг.
– У тебя передо мной то единственное преимущество, что ты всегда твердишь одно и то же. Ты не изменился, черт побери!
– А ты, – грустно сказал король, – изменился, Шико?
– Надеюсь.
– Шико, друг мой, – сказал король, спустив с кровати обе ноги, – скажи, почему ты меня покинул?
– Потому что умер.
– Но ведь только сейчас ты сам сказал, что жив.
– Я и повторяю то же самое.
– Как же это понимать?
– Понимать надо так, Генрих, что для одних я умер, а для других жив.
– А для меня?
– Для тебя я мертв.
– Почему же для меня ты мертв?
– По понятной причине. Послушай, что я скажу.
– Слушаю.
– Ты в своем доме не хозяин.
– Как так?
– Ты ничего не можешь сделать для тех, кто тебе служит.
– Милостивый государь!
– Не сердись, а то я тоже рассержусь!
– Да, ты прав, – произнес король, трепеща при мысли, что тень Шико может исчезнуть. – Говори, друг мой, говори.
51 
