– Не касайтесь меня, – сказал раненый. – Если вытащите кинжал, я умру.
Рука Гримо замерла в воздухе, затем он ударил себя по лбу и сказал:
– Но если этот человек узнает когда-нибудь имена этих людей, то мой господин погиб!
– Торопитесь, торопитесь! – воскликнул палач. – Предупредите его, если он жив еще. Предупредите его товарищей… Поверьте, эта ужасная история не закончится моей смертью.
– Куда он ехал? – спросил Гримо.
– В Париж.
– Кто остановил его?
– Двое молодых дворян, направляющихся в армию; одного из них зовут виконтом де Бражелоном; так, я слышал, называл его спутник.
– И этот молодой человек привел к вам монаха?
– Да.
Гримо поднял глаза к небу.
– Такова, значит, воля всевышнего, – сказал он.
– Без сомнения, – подтвердил раненый.
– Это ужасно, – прошептал Гримо. – Но все же эта женщина заслужила свою участь. Ведь вы тоже так считаете?
– В минуту смерти преступления других кажутся очень малыми в сравнении со своими собственными.
И, закрыв глаза, раненый в изнеможении упал на подушку.
Гримо колебался между состраданием, запрещавшим ему оставить этого человека без помощи, и страхом, повелевавшим ему скакать немедленно с неожиданной вестью к графу де Ла Фер. Вдруг в коридоре послышались шаги, вошел трактирщик с лекарем, которого наконец отыскали.
Следом за ними явилось несколько любопытных, так как молва о странном происшествии начала распространяться.
Лекарь подошел к умирающему, находившемуся, казалось, в забытьи.
– Прежде всего надо удалить кинжал из груди, – сказал он, многозначительно качая головой.
Гримо вспомнил слова раненого и отвернулся.
Лекарь расстегнул камзол, разорвал рубашку умирающего и обнажил грудь.
Кинжал был погружен по самую рукоятку. Лекарь взялся за нее и потянул. По мере того как он вынимал кинжал, глаза раненого раскрывались все больше и больше, и взгляд их становился ужасающе неподвижным. Когда лезвие было все извлечено из раны, красноватая пена показалась на губах раненого. Он тяжело вздохнул. Кровь хлынула потоком из раны; умирающий со странным выражением устремил свой взгляд на Гримо, захрипел и тотчас же испустил дух.
Гримо поднял облитый кровью кинжал, который, вызывая ужас всех окружающих, лежал на полу, сделал знак хозяину выйти с ним, расплатился с щедростью, достойной его господина, и вскочил на лошадь.
Первою мыслью Гримо было тотчас же вернуться в Париж, но он подумал, что его долгое отсутствие встревожит Рауля, что он всего в двух милях от него и что поездка отнимет всего четверть часа, а разговор и объяснение не больше часа. Он пустил лошадь галопом и через десять минут остановился перед «Коронованным мулом», единственной гостиницей в Мазенгарбе.
С первых же слов хозяина Гримо понял, что нашел того, кого искал.
Рауль сидел за столом с де Гишем и его наставником. От мрачного утреннего происшествия на лицах молодых людей еще сохранилось облачко грусти, которое никак не могла рассеять веселость д’Арменжа, привыкшего наблюдать подобные зрелища глазами философа.
Внезапно дверь отворилась, и вошел Гримо, бледный, весь в пыли и еще забрызганный кровью несчастного раненого.
– Гримо, мой дорогой, – воскликнул Рауль, – наконец-то ты здесь! Извините меня, господа, это не слуга, это друг. – И, подбежав к нему, продолжал: – Здоров ли граф? Скучает ли по мне? Видел ли ты его после того, как мы расстались? Отвечай же. Мне тоже есть что тебе рассказать; да, за три дня у нас было немало приключений. Но что с тобой? Как ты бледен! На тебе кровь! Откуда эта кровь?
– В самом деле, кровь! – сказал граф, вставая. – Вы ранены, мой друг?
– Нет, сударь, – сказал Гримо, – это не моя кровь.
– Чья же? – спросил Рауль.
– Это кровь несчастного, которого вы оставили в гостинице. Он умер у меня на руках.
– У тебя на руках! Этот человек! Но знаешь ли ты, кто это такой?
– Да, – сказал Гримо.
– Ведь это бывший палач из Бетюна.
– Да, знаю.
– Так ты раньше знал его?
– Да.
– Он умер?
– Да.
Молодые люди переглянулись.
– Что ж делать, господа, – сказал д’Арменж, – это закон природы, которого не избегнуть и палачам. Как только я увидел его рану, я решил, что дело плохо, да и сам он, очевидно, был того же мнения, раз требовал монаха.
При слове «монах» Гримо побледнел.
– Ну, за стол, за стол, – сказал д’Арменж, который, как и все люди его времени, а тем более его возраста, не терпел, чтобы трапеза прерывалась чувствительными разговорами.