47 
— Я… — сказал Тойер. — Ильдирим, — протянул он мечтательно. — Поужинать, почему бы и нет, — беспомощно добавил он. — Надо расставить все по местам. Аденауэра я не выношу.
В трубке стало тихо.
— Ты еще слушаешь? — спросил он.
После долгого молчания Хорнунг негромко ответила:
— Я точно не знаю. Вероятно, да. И возможно, я даже правильно поняла, что ты только что сказал, вернее, что ты опять не сказал. Пожалуйста, приходи. Не мучай меня, избавь от неопределенности, от бесконечного ожидания, а то все завтра да послезавтра. И я жду, терзаюсь сомнениями. Ты имеешь возможность высказать все в один присест. Тебе повезло, что убийства следуют одно за другим, как булки из печки.
— Я жду своих ребят, — с мольбой в голосе пояснил он. — Мы тут следим за одним типом… — Он услышал ее всхлипывания. — Да еще сегодня должны поехать в Виблинген.
— У меня сразу появились всякие предположения, идиот! Почему ты хотя бы не скажешь, что я неправильно тебя поняла? Скажи: «Ильдирим заболела», «Ильдирим — дура», что-нибудь такое, безобидное. Я хочу это услышать, дай же мне то, что я хочу…
— Да, — сказал Тойер, — я хочу, чтобы ты получила то, что ты хочешь, я хочу…
— И я хочу тебя, — закричала она так пронзительно, что он невольно отстранил трубку от уха, — тебя всего, тяжелый боевой конь. Хочу твои огромные руки, твои идиотские шутки, плохое пение, колючие щеки. У тебя что-то с этой Ильдирим?
— Да, — услышал он свой голос.
— Ты спал с ней?
— Да.
— Часто?
— Нет.
— Ты любишь ее?
— Не знаю.
— А меня ты любишь?
Тойер не ответил. Хорнунг вздохнула:
— Слушай, Иоганнес, я не вправе настаивать, чтобы ты приехал. Вероятно, мне не стоит и пытаться. Но я все равно это делаю, так что, пожалуйста, приезжай, когда сможешь.
— Приеду.
Он взял самый большой лист бумаги, какой попался ему под руку. Это была оборотная сторона плаката, извещавшего о розыске каких-то албанских недоумков, угонявших автомобили. Жирным фломастером крупно написал слово «МИГРЕНЬ» и нарисовал стрелку, которая, когда он положил бумагу в центр между расставленными овалом столами, указывала на его стул.
Он не задумывался, чем вызван столь странный поступок.
По пути в Доссенгейм он заблудился. Просто забыл свернуть влево и заметил это только в Шризгейме. Попытка вернуться назад загнала его высоко в виноградники. Машина подпрыгивала на запрещенных грунтовых тропах и в конце концов остановилась перед грозно наползавшим трактором. Тогда комиссар вылез и показал свой жетон.
— Господин полицейский, — добродушно сказал старый крестьянин, — справа и слева виноградники или изгороди. Если я подам трактор на пятьдесят метров назад, это выйдет дольше, чем если вы проедете задним ходом сто метров до ближайшей развилки.
Тойер, для которого, хотя он вновь обрел способность прилично водить машину, задний ход был немыслимым маневром, молча покачал головой. Тракторист залез в кабину и недовольно пробурчал:
— Чего удивляться, что Плазма обводит таких вот полицейских вокруг пальца.
В конце концов он все-таки добрался до Хорнунг. С пустым желудком и нечистой совестью. Цветы не принес и на этот раз. Позвонил в домофон, она тут же открыла. Дверь квартиры была лишь прикрыта. Тойер в отчаянии уставился на дверную ручку, словно надеялся с ее помощью завести механизм, который сделал бы его сытым, ни в чем не повинным и любезным.
Хорнунг стояла у окна и глядела на вечернее небо. Снизу доносились голоса играющих детей. Птицы своим пением возвещали о конце дня, в небе кружил маленький самолет. Может, искал маленький небоскреб?
— С меня довольно, Тойер, — сказала она тихо. — Я больше ничего не хочу.
Комиссар хотел подойти к ней, но она, даже не оборачиваясь, махнула рукой.
— Как ты теперь представляешь себе наши отношения? — спросил он, постаравшись, чтобы это прозвучало как можно глупей.
Хорнунг повернулась. Конечно, глаза у нее были на мокром месте. Неужели он ожидал, что у них произойдет нечто вроде расторжения делового контракта? Для этого его надо было как минимум заключить.
— Я представляю себе это так… — Она подошла к стеклянному столику. Сыщик внезапно испугался, что сейчас полетят осколки, но она лишь достала сигарету, закурила и с подчеркнутой небрежностью присела на софу.
— Я представляю себе это так… Присядь… — Он подчинился. — Тебе шестой десяток, и вдруг ты захомутал молодую экзотку. Мне почти столько же, сколько тебе, и на меня уже не глядит ни один молодой экзот. Ты гордишься своей победой и снова помолодел. Я опозорена и постарела еще больше. Максимум через десять лет твоя турецкая зазноба будет сыта твоими заверениями, что, мол, твое сердце принадлежит ей, пусть только подождет… Тем не менее десять лет в нашем возрасте — это последние сладкие годочки перед старостью. Так что прими, Тойер, мои поздравления и передай их твоей милашке. Как же она ухитрилась прыгнуть к тебе на колени? Номер с рыданиями?
47 
