184 
— Вас, мисс, я знаю, — сказал он, обращаясь к Хелен. — Но вот эту барышню не видел уже очень-очень давно! — Он подмигнул Мэри: — Чашечку чая, милая?
Они с удовольствием приняли его гостеприимство, и тогда, насвистывая отрывки популярных итальянских опер, он наполнил чайник водой и поставил на газовую плитку.
— Вы все еще живете в Лондоне? Все еще вдвоем?
— Я живу в Бейсуотере, — ответила Хелен, усаживаясь на кушетку, обтянутую искусственной кожей. — Помните? А мама живет в Хаммерсмите, у Шепердз-Буш-роуд.
— Я тоже жил на Шепердз-Буш, пока нас не перегнали сюда. Я ведь не всегда был кочевником. Я был докером. Перед войной жил в Лаймхаузе, тогда там был настоящий чайнатаун. Они очень вежливые и чистоплотные люди, эти китайцы, в целом, конечно, хотя я никогда с ними особенно не сближался. Я тогда ходил в анархистах. Кейбл-стрит и все такое прочее. Мы здорово повоевали с фашистами, но теперь все опять повторяется. Правда, похоже, так плохо уже не будет. На Порленд-роуд, за Холланд-Парк-авеню, недалеко от тех мест, где я раньше жил, остался еще кое-кто из старой гвардии Арнольда Лиза. Вы когда-нибудь встречали его или миссис Лиз? Это тот тип, который назвал Мосли кошерным фашистом. Сам-то я не еврей, хотя многие так думают. И папа, и мама у меня были оседлые цыгане. Я потом много лет кочевал, но состарился для такой жизни, да и в пенсии мне не отказано. Я любил доки. А ты бывала в доках в то время, когда там кипела жизнь, милая?
Боясь перебить сумбурный поток его речи, Мэри покачала головой. Оглянулась, нет ли где фотографий. Нет ни одной.
— А ты сама помнишь что-нибудь о том, что с тобой приключилось? — внезапно поворачивается он к вскипевшему чайнику.
К своему собственному удивлению, словно опять очутившись в Стране грез, Мэри отвечает ему с готовностью, как заученный текст:
— Я видела, как обваливается черная лестница. Я прижала Хелен к себе и почувствовала, что огонь ожог мою кожу, но сильной боли не было. И не могла поверить, что меня задело огнем. Я думала о том, где Патрик, что с ним. Потом я оступилась и упала, а пятнадцать лет спустя проснулась.
Выслушав все это, Джоко Бейнс наливает воду в коричневый заварной чайник.
— Да, милая, огонь не причинил тебе никакого вреда. Мы называли тебя нашим ангелочком. Ты хранила нас до самого конца Блица. До самого конца войны. Наверное, Лондон стареет, бредит и видит галлюцинации. Понимаешь, что я имею в виду? Город как бы впадает в маразм: недавнее прошлое помнит обрывочно, а детство — отчетливо. В конце концов, две тысячи лет — это возраст.
не может быть я видел это не может быть или я вообще этого не видел пришла но не за мной это не проверка
Джоко Бейнс снимает чашки с крючков. Понимают ли эти женщины, насколько взволновал его их приход?
— Я часто говорил о том, что случилось. Все мы об этом говорили, но большинство наших парней из пожарной службы погибли год спустя, во время бомбежки в районе Холборнского виадука. — Он ставит чашки на блюдца. — Знаете, я скучаю по кораблям. Я не против перемен. Но я скучаю по кораблям. И хотя я сам не кокни, но испытываю то же самое, что и они. Большую часть своей жизни, с двадцать восьмого года, я проработал в доках. Уволили меня в сороковых, отдав мое место молодому пареньку, который только что демобилизовался из армии. Но сдаваться нельзя. И вот я потратил все свои сбережения, купил себе фургончик и пони и принялся колесить по стране, перебиваясь самыми разными заработками. Стал бродячим лудильщиком, как отец. Мастером стал, мог чинить все, что душе угодно. А потом я вернулся в Лондон и осел вот здесь.
В окно Мэри видит грязных детей, катающих туда-сюда по бетону старые резиновые покрышки, подобранные на соседней свалке, видит их матерей, преждевременно состарившихся от развешивания белья, которое никогда не выстирать дочиста.
— Вы, наверное, думаете, что они сделают что-нибудь.
— Они хотят, чтобы мы убрались отсюда. Мы, видите ли, кур крадем и драки устраиваем. Вот что они думают. И еще боятся, что мы сглазим кого-нибудь. — Усмехнувшись, Джоко Бейнс аккуратно разливает чай по трем чашкам. — Молока? Сахару?
— Вы были в пожарной службе до конца войны, мистер Бейнс? — спрашивает Хелен, принимая из его рук чашку с блюдцем.
— Наш док был разбомблен одним из первых, так что вскоре меня призвали в одну из временных пожарных бригад. Все это было ужасно, и все же я тоскую по тем временам. Да, я занимался этим всю войну. А о бомбежке я думаю как о человеке. Бомбежка для меня — как мать. Никогда больше я не чувствовал такого внимания к себе. Я не хочу сказать, что это была добрая мать, и все же она пробудила во многих людях столько добра! Она не была строгой и не была справедливой, она била наугад и часто оставляла тебя наедине с ожиданием самого худшего. Когда она настигала кого-то другого, а не тебя, всегда наступало облегчение, но когда ее не было рядом, ты начинал скучать. Я не единственный, кто по ней скучает. А вот ракеты — это совсем другое дело. В них не было ничего личного. Только внезапная смерть. Мы их ненавидели. — Он садится под телевизором. При этом задевает картинку, и та повисает криво. — Кроме нас были еще ребята из регулярной пожарной бригады, с большой машиной, лестницами, водой и всем прочим, но с тем пожаром они не смогли справиться. С вашим пожаром. Он охватил почти целую улочку. У нас уже был какой-то опыт, и мы были уверены, что ни одна живая душа не могла уцелеть в этом пожаре. Но мы с Чарли Макдевитом все равно пошли внутрь, вооружившись топорами, которые нам дали те парни из регулярной бригады. Нам показалось, что там, в доме, что-то движется, понимаете. Нам говорили, что это бессмысленно, но мы думали, что все равно стоит попробовать туда сунуться, так что мы завернулись в старые одеяла, смоченные водой из шланга, и пошли внутрь. Твой дом был уже полностью охвачен огнем. Он полыхал как факел. Но там был какой-то проход вроде тоннеля, куда пламя еще не проникло. Мы двинулись в этот тоннель, крича, есть ли тут кто живой. Сделаешь же иногда такое! Это глупо, сказали нам, но, представьте, бывали случаи, что на наши голоса откликались. В вашем доме все уже, кажется, обрушилось. Все с крыши донизу. То, что там двигалось, оказалось горящими досками и обломками стен. Нам казалось, что кто-то разбрасывает их во все стороны. Так бывало иногда. Словно там, внутри, оставались потревоженные духи. Нужно было как-то вьщержать и страшный жар, и бомбы над головой, но внутри было всегда страшно. Иногда бывало так, что полтер-гейсты словно сходили с ума и начинали разбрасывать вещи во все стороны, словно корчась от боли. — У него пересохло во рту, и он отхлебнул чаю.
184 
