78 
Впрочем, наверное, мчались на север и другие гонцы — потому, что спустя две недели после получения в Бахчи-сарае начальственного фирмана, сообщение о поднимаемом для похода на Северный Кавказ ополчении достигло московского Кремля.
* * *
— Боярыня, — подбежав, торопливо поклонился Ефрем. — Гости к нам нагрянули.
— Кто?
— То не ведаю, — выпрямившись, холоп поправил на боку саблю. — Сказывают, бояре московские.
— Сейчас иду, — кивнула Юля. — Ступай.
Мальчишка, опять поправив саблю, убежал обратно на стену.
Всем шести холопам, выжившим после схватки с лезущими на стену татарами, Варлам подарил по сабле — настоящей, московской, которой человека вместе с доспехом пополам развалить можно, и железо им в Ельце купил — куяки сшить. Саблями мальчишки гордились, расставаться с ними отказывались и днем и ночью — но привыкнуть к висящей сбоку тяжести никак не могли.
Господи, восемнадцать лет — дети ведь еще!
Юля попыталась вспомнить себя в восемнадцать…
* * *
…выпил посудину до дна, стряхнул последние капли на землю и с поклоном вернул:
— Благодарствую, боярыня Юлия. Рад видеть тебя в добром здравии.
— Антип, Тадеуш, Войцех, — махнула рукой подворникам барыня. — Лошадей примите.
— Супруг как твой, боярыня? — вежливо поинтересовался гость. — В здравии ли он?
— Спасибо, здоров, Даниил Федорович, — кивнула Юля. — В Ольховку уехал. Там два смерда луг заливной не поделили. Соседи сказывают, чуть до смертоубийства не дошло.
— Да, это бывает, — кивнул дьяк. — А я ему гостинец обещанный привез. Петерсемены два бочонка. А еще вина бургунского и мальвазии. И тебе, боярыня, не обессудь, тоже подарок привез.
Дьяк развязал уже снятую с коня суму, вынул лежащую сверху душегрейку, встряхнул и накинул Юле на плечи.
— Вот, боярыня. От души подарок, прими, не обижай…
Телогрейка была сшита из толстой коричневой байки, по плечам и спереди оторочена горностаем, а поверху, треугольником вперед, на грудь и назад, ниже лопаток нашит пышный мех чернобурки. Свободное место на груди, между плечами и чернобуркой, украшали алые яхонты: толи рубины, толи шпинель.
— Спасибо, Даниил Федорович, — покачала головой Юля, — ну, удружил. Уж не знаю теперь, чем и отдариваться.
— Братину вина из троих рук принять, большей награды и не надо, — попытался отшутиться гость. — Да одежку сию на тебе увидеть.
Умом Юля понимала, что больших трат боярин на подарок не понес. Она уже привыкла к странному соотношению ценностей этого мира, в котором горностай ценился ниже грубо сработанного стеклянного стакана, мед — ниже желтоватого жесткого сахара; в котором смерд мог иметь пять лошадей и только одну пару штанов, а помещик — разъезжать на туркестанском жеребце с отделанной серебром упряжью и пухнуть с голоду, в котором рубленые дома ставились и сносились с легкостью матерчатых палаток, а обычные засапожные ножи с почтением передавались от отца к сыну, а при износе лезвия — относились к кузнецу, чтобы тот наковал новую режущую кромку.
— Проголодался с дороги, Даниил Федорович? — поинтересовалась Юля. — Сейчас откушать желаешь, али хозяина подождешь?
— А скоро вернуться обещал?
— К обеду, — подняла глаза к небу Юля. — Вроде, полдень уже настает, скоро подъедет. — Она хитро прищурилась, и добавила: — Щучьи головы с чесноком есть холодные, и уха с шафраном. А к приезду Варлама заячьи почки в молоке и с имбирем стушиться должны. Сама намедни в поле косого подстрелила, да Варлам двух кистенем зашиб.
— Да уж конечно подожду, боярыня, — рассмеялся дьяк. — Да и не гоже одному за стол садиться, коли хозяин недалече. Обожду.
Впрочем, Варлам Батов примчался скоро — еще до того, как боярин Адашев успел пересказать хозяйке московские новости. Стремительно влетев во двор, спрыгнул с коня, по-дружески обнял государева дьяка, поцеловал жену:
— Вели накрывать, Юленька, голоден, как волк. Ну смерды, ну крохоборы! Хоть бы кто у помещика спросил. Не поверишь, Даниил Федорович, свару из-за луга учудили, что я и вовсе никому не давал! Пришлось обоим начет назначить. Соседи в голос хохотали: кабы ссоры не вышло, так и косили бы дальше, я и не прознал. Но теперь… Ты какими судьбами у нас, Даниил Федорович?
— По твою душу, боярин Варлам Евдокимович, — дьяк, широко перекрестившись, поклонился Юле.
78 
