88 
В триклиний, громко топая римскими котурнами, вошел стратег Клеон. Годы, проведенные на вершине власти, наложили отпечаток на лицо смазливого юноши, женского угодника. Некогда румяные щеки покрывал густой загар, приобретенный Клеоном в карательных походах против недовольных подданных, – из-за отсутствия настоящих сражений, главный стратег Понта искал воинскую славу и триумфы, усмиряя нищих и обездоленных, вооруженных в лучшем случае вертелами и рогатинами. Выражение легкомысленного веселья, присущее Клеону в годы юности, теперь сменилось на неприступное величие и значимость. А припухшие от частых возлияний глаза метали молнии гневливого самолюбия, временами превращавшимися в холодные огоньки брюзг-ливого цинизма великого государственного мужа.
– О, несравненная… – изобразив влюбленность, Клеон небрежно чмокнул царицу в щеку и жадно схватил наполненный вином фиал.
– Ах, Клеон… – взволнованно проворковала Лаодика, заливаясь румянцем, – неожиданное желание вошло в ее чресла, опалило все еще высокую и тугую грудь. – Присядем рядом…
– Прости, моя радость, но мне недосуг, – осушив подряд два фиала почти не переводя дыхания, Клеон погладил царицу по щеке и поторопился к выходу. – Дела, дела… – он послал ей воздушный поцелуй, изобразил слащавую улыбку и исчез за дверью.
– О-ох… – царица откинулась на спинку скамьи, закрыла глаза и в каком-то неистовом порыве стала ласкать свое тело. – Клеон… А-а…
Даипп недовольно сопел, стоя перед закрытой дверью триклиния – служанка царицы, немногословная угрюмая фурия, заглянув внутрь, застыла на пороге, будто мраморное изваяние, проронив лишь одно слово: «Ждать…»Жрец мысленно выругался, как самый последний раб-варвар, и тут же поспешил вознести богине Ма покаянную молитву за непростительную несдержанность.
Наконец служанка, громко прокашлявшись, зашла в триклиний и некоторое время спустя позвала истомившегося в довольно длительном ожидании Даиппа.
– Садись, – не поднимая глаз на жреца, сухо сказала царица.
Даипп скромно присел на резной дифр и с напускным смирением воззрился на Лаодику. Раскрасневшаяся царица долго молчала, затем спросила:
– Куда подевался досточтимый Авл Порций?
– Сие для меня неведомо. К глубокому сожалению.
– А что говорят прорицатели храма?
– Римлянин путешествует, – коротко ответил Даипп.
– О, боги! – царица злобно посмотрела на простодушный лик старого хитреца. – Это я и сама знаю. Но твои бездельники и обжоры могли бы, по крайней мере, сказать, где именно он путешествует и когда вернется в Понт.
– Последнее гадание на внутренностях голубей показало, что Авл Порций находится в большой опасности… – будто и не расслышав недоброжелательного выпада царицы в сторону жрецов храма, Даипп начал многословно и велеречиво рассказывать ей о необычайном усердии понтийских предсказателей, денно и нощно истязающих себя молениями и общением с потусторонними силами.
– Хватит! – не выдержала царица словоблудия жреца и резко встала. – Все это ты можешь плести тупоумному городскому демосу. Мне нужно совсем иное. Я хочу точно знать, где римлянин, и когда ты выполнишь свои обещания. И смотри, – в ее голосе прозвучала угроза, – мое терпение не беспредельно.
Даипп невольно втянул голову в плечи: царица разгневалась, а в такие моменты он предпочел бы встречу с разъяренной львицей, нежели с повелительницей Понта.
– Даю тебе время до ближайшей иды[244], – хрипловатым от ярости голосом сказала царица. – Найди мне Митридата! Живого или мертвого.
– Слушаюсь и повинуюсь, – поторопился встать жрец и низко поклонился Лаодике.
– И смотри, мне не хотелось бы разочароваться в преданности друга моего незабвенного мужа… – тихо проронила царица, жестом отпуская Даиппа.
Жрец по крабьи, бочком, вышел из триклиния и за дверью привалился к стене от неожиданной слабости в ногах. От страха ему показалось, что он вот-вот повредится рассудком: упоминание о Митридате Евергете в устах царицы звучало приговором. Чувствуя, что задыхается, Даипп сорвал с шеи золотую гривну, в этот миг показавшуюся ему удавкой царского палача.
ГЛАВА 4
Стражник царского эргастула, здоровенный детина с тупым плоским лицом, с грохотом закрыл тяжеленную дверь каменного мешка-камеры, и Иорам бен Шамах очутился в кромешной тьме. «Проклятый пес… – бубнил стражник, запирая засов. – Переломать бы тебе кости, мерзкий иудей… Ан, нельзя. Пока нельзя… – вспомнил он строгий наказ заместителя начальника следствия как вести себя с лекарем, и на его физиономии появилась гнусная ухмылка. – Но я подожду…»
88 
