49 
— В чем…
Роуз прервал энергичным взмахом руки с рупором:
— Никаких слов, Сэмюэль, никаких монологов и диалогов! Давайте брать пример с кинематографа, который кто-то остроумный обозвал Великим Немым… Не надо ничего говорить. Сейчас вы собственными глазами увидите нашу махонькую, но прямо-таки роковую проблему… — он поднес рупор ко рту и заорал: — Все приготовились, снимаем следующую сцену! Благородный герой, ну-ка живенько, к тому месту, где еще озирается последний оставшийся в живых краснокожий… Краснокожий озирается! Герой, галопом марш! Я фигурально выразился, трусцой!
«Мертвые» индейцы моментально замерли, как мышки. Лили вновь начала яростно биться, тщетно пытаясь освободиться от пут и демонстрируя некоторые свои безусловно выдающиеся достоинства. Справа показался всадник и мелкой рысцой направился к поляне. Это и был благородный герой, одетый ковбоем, с револьвером на боку, в широкополом стетсоне — родной племянник Голдмана.
Бестужев поморщился, как от зубной боли: ни один опытный кавалерист не смог бы спокойно смотреть на этакое непотребство. Крайне походило на то, что Голдман-младший сел на коня впервые в жизни: он нелепо, позорно болтался в седле мешком, не попадая в ритм конскому аллюру, держался в седле, как собака на заборе, с испуганным лицом, временами определенно порываясь бросить поводья и ухватиться за конскую гриву, чтобы не свалиться под копыта. Сол безмолвствовал, с непроницаемым лицом взирая на это позорище. Бестужев заметил краем глаза, что оператор не вертит ручку камеры, а стоит, скрестив руки на груди, столь же холодно, как его патрон, взирая на приближавшегося всадника.
— Пора спешиваться! — закричал Сол. Незадачливый наездник натянул поводья слишком сильно, отчего конь едва не взмыл на дыбы — но как-то обошлось. Выпустив поводья, актер неуклюже сполз с седла, цепляясь за высокую луку — будто мешок роняли с телеги.
— Вы уже в кадре, милейший! Револьвер! Голдман-младший попытался схватиться за рукоять револьвера, промахнулся с первой попытки, кое-как уцапал, вытянул, держа оружие неуклюже, как монашка — винную бутылку. Выпалил себе под ноги — вновь ударила густая струя дыма от старомодного пороха. Краснокожий, опустив руку с томахауком, добросовестно, с самым идиотским видом пялился на все эти манипуляции. В реальной жизни примчавшийся на выручку плененной даме благородный герой, замешкайся он столь неуклюже, давно был бы сражен злодейским топориком или просто ударом кулака — не говоря уж о том, что у индейца хватило бы времени спастись бегством загодя…
Второй выстрел худо-бедно оказался произведен в направлении краснокожего — и тот, не дожидаясь указаний, в картинных корчах рухнув наземь, принялся кататься по траве.
— Достаточно! — закричал Сол. Встал с кресла, крадущейся походочкой приблизился к Голдману-старшему и вкрадчиво спросил: — Ну как, Сэмюэль, вы вникли в суть нашей махонькой проблемки? Как вам зрелище?
Не без конфуза Голдман пробормотал:
— Пожалуй что, у него не особенно получается…
— Ах, как вы дипломатичны, друг мой! — грянул Роуз. — «Не особенно»! У него вообще ничего не получается, и более того я оставил всякую надежду добиться хоть какого-то правдоподобия. Вы всерьез полагаете, будто зритель поверит, что это вот — благородный герой? Нет, вы так думаете? Нас освищут, потребуют назад деньги, и на следующий фильм уже не пойдут. А злоязычная пресса? А мое реноме? А будущее кинофабрики?
— Действительно, несколько неуклюже… — пробормотал Голдман.
— Сэмюэль, вы великий организатор и опытный воротила, — проникновенно сказал Сол. — Но кто бы мог подумать, что вы, именно вы вдруг начнете путать бизнес и чувства? Не надо, я все понимаю! Это похвальная еврейская черта — помочь молодому родственнику. Я сам еврей, если вы запамятовали, правда-правда, я все понимаю… Но, Сэмюэль, нельзя же ставить родственные чувства выше бизнеса! Абсурд! Юношу невозможно снимать в роли отважного всадника прерий!
— Но он как-никак два года играет в театре на Бродвее, и не похоже, чтобы им были недовольны…
— А кого он играет? — спросил Сол, гримасничая. — А? Кого он играет все эти два года? Роковых соблазнителей в мелодрамах, первого любовника в водевилях, и тому подобную публику. И только. Нет, я не спорю, он очень даже годится на помянутые мною амплуа… но я-то сейчас снимаю картину с благородным героем, который мастерски скачет на коне, искусно бросает лассо, великолепно манипулирует револьвером, подстреливая целое племя краснокожих зараз! Я должен доснять эту картину… и снять здесь еще три, все наперечет с благородным героем. Мелодрамы и водевили у нас на эту экспедицию как-то не запланированы. — Он отставил рупор, скрестил руки на груди и заговорил тихо, спокойно, обычным голосом, однако с железной непреклонностью. — Я не буду его снимать в означенной роли, для которой он совершенно не годится. Во-первых, у меня есть в данном виде искусства кое-какое имя, я снял семнадцать картин, и ни одна из них не была освистана. Во-вторых, все мои картины приносили прибыль. Теперь же… Я сказал, Сэмюэль! Уговаривать меня бес-по-лез-но!
49 
