Особенно,... 
98 
Увидев клинок у горла, замолчал, трясущимися руками стянул сапоги, фуфайку, пропотевшую голубую рубаху и дешевенькие серые штаны. Эмиль бросил Вадиму рубаху со штанами:
– Вот и разжился, а ты плакался… Эй, ты куда?
– Как в анекдоте, – вымученно улыбнулся Вадим. – И покакаю заодно…
– Ладно, побыстрее. И полосатку назад принеси… Не сидеть же мужику голышом.
Вадим побыстрее направился в лес, благословляя собственную сообразительность, – ведь едва не стал переодеваться при них, в последний миг вспомнил о нагане…
Вернулся он быстро. Эмиль кинул мужичку полосатые, крепко припахивавшие дерьмом тряпки:
– Обряжайся. Вот, красивый получился… И не трясись, не убью – не стал бы я тебе давать такой красивый костюмчик, если б собрался резать…
– Да я, конечно… – приговаривал пленник, торопливо натягивая вонючие лохмотья. – Да я понимаю…
Эмиль присел на корточки, приказал Вадиму:
– Возьми-ка во-он тот сук. Встань сзади. Если попробует дурить, шарахни по кумполу.
Вадим повиновался. Новая одежда пришлась ему почти что впору, но вот припрятанный наган теперь доставлял гораздо больше хлопот – в кармане портков был бы заметен, пришлось, туго затянув узенький ремешок из паршивого кожзаменителя и тщательно запихав в штаны рубаху, сунуть револьвер сзади за ворот, так, чтобы провалился к поясу. Лучшего тут ничего не придумаешь. Под бушлатом незаметно, только нужно следить в оба, чтобы не выпал в самый неподходящий момент…
Он встал на страже, старательно сжимая здоровенный сук. Тем временем Эмиль очистил ножом от травы изрядный клочок земли, огляделся, сунул в руку мужичонке толстый сучок:
– Это какой район, Каразинский или Мотылинский?
– И вовсе даже Шкарытовский, – отозвался пленник, то и дело опасливо косясь через плечо на Вадима. – Мотылинский во-он в той стороне, вы его давно прошли и к нам в Шкарытовский вышли…
Эмиль улыбнулся с неподдельной радостью. У Вадима тоже отлегло от сердца – в Шкарытово он не бывал, но примерно представлял, где это, в какой стороне Шантарск. Километров двести до родного города… или двести пятьдесят? В Шкарытово, кажется, есть вокзал, железная дорога тянется до Шантарска…
– Рисуй, – распорядился Эмиль. – Карту рисуй, говорю! Шкарытово, эти ваши улусы…
– Я тебе что, Церетели – карты рисовать?
– А ты у нас в искусстве подкованный… Рисуй, как умеешь. Можно приблизительно. Но чтобы было наглядно, чтоб у тебя Шкарытово не залезло к Полярному кругу…
– Мне бы…
– Вероника! – обернулся Эмиль. – Бутылку принеси!
Как следует отхлебнув из горлышка, пленник стал самую чуточку веселее, принялся корябать сучком по черной, пахнущей сыростью земле, приговаривая:
– Вот тут получается Парнуха, тут Усть-Лихино, тут… тут у нас Чебаки…
– Эй, эй! – прикрикнул Эмиль. – Ты мне тут не вырисовывай каждый пень! Говорю тебе – мы не шпионы, нам такая точность ни к чему. Изобрази подробнее, где Шкарытово, как туда проще добраться.
Откровенно говоря, из корявого рисунка на влажной земле, больше всего напоминавшего первобытные писаницы на скалах близ Шантарска, Вадим ничего толком не разобрал. Да и Эмиль, по лицу видно, должен был всерьез поломать голову над каракулями. И все же после долгого допроса кое-какая картина начала вырисовываться… Даже Вадим кое-что уяснил.
– Ну, вроде бы соображаю… – протянул Эмиль.
Выпрямился, глядя сверху вниз на съежившегося «языка». В глазах у него было нехорошее раздумье. Какой-то миг Вадиму казалось, что широкий, поблескивающий штык-нож сейчас воткнется мужичонке под ребро. Что-то такое почуял и «язык» – таращился снизу вверх испуганно, льстиво, умоляюще, не в силах вымолвить хоть слово.
Махнув рукой, Эмиль отошел, на ходу пряча нож в карман. Судьба пленника, похоже, решилась – другими словами, ему еще предстояло пожить на нашей грешной земле. «Не исключено, – ехидно подумал Вадим, – у нашего супермена рука не поднялась на собрата-пейзанина, вспомнил детство золотое в такой же глуши, расчувствовался… Мою судьбу, скот, решил без всяких там сантиментов».
Эмиль вернулся с двумя откупоренными бутылками сквернейшего портвейна. Весело спросил:
– Тебя как зовут?
– Степаном, – настороженно ответил пленник. – Макарычем.
– Вот и держи сосуд. Как писал который-то там столичный пиит по другому, правда, поводу: «Все печки-лавочки, Макарыч…» Пей, родной. Пей от души. А если не станешь пить или будешь сие амонтильядо назад выбрасывать, я определенно нож выну, верно тебе говорю. Вероника, пошуруй на телеге, там где-то виднелся хлебушек и еще что-то немудреное. Степан Макарыч гулять изволят.
98 
