119 
Отбросив колебания, Кушнеров нажал клавишу быстрого набора, вызвав на экранчик дисплея надпись «Баркан».
– Привет, шеф! – буквально после второго гудка раздался в трубке жизнерадостный голос Игорька. – Кто рано встает, тому Бог подает? Это правильно! Мне тут уже укол вкатили в… ну, сами понимаете куда.
– Как самочувствие? – промямлил Кушнеров первое, что пришло ему в голову.
– Странное, – сказал Баркан, и Валерьян Модестович насторожился. – Такое ощущение, как будто у меня сотрясение мозга и перелом парочки ребер…
Это была шутка, что подтвердил немедленно раздавшийся в трубке жизнерадостный до кретинизма смех корреспондента.
– Представляете, шеф, – продолжал Баркан, – коньячок-то ваш пропал! Сосед его нечаянно грохнул, ни капли не удалось спасти. Пришлось за водкой бежать, заливать горе… Да, кстати, у меня новость! Он имя свое вспомнил! Федором его зовут. Теперь дело за фамилией и всем остальным. Память к нему возвращается, как я и говорил. Вы не волнуйтесь, шеф, я на посту, так что история у вас в кармане.
Кое-как закруглив, а точнее, скомкав разговор, Кушнеров прервал соединение и дрожащей рукой налил себе третью рюмку коньяка. Сердце бухало, как паровой молот, где-то у самого горла; в ногах ощущалась противная слабость. Валерьян Модестович Кушнеров вовсе не был негодяем; напротив, и он сам, и окружающие всегда считали его вполне приличным человеком. И вот он, приличный человек, уважаемый бизнесмен и примерный семьянин, чуть было не совершил двойное убийство, от которого ему лично не было никакой выгоды.
Да что выгода! Теперь, когда эта затея с отравлением провалилась, у Валерьяна Модестовича будто пелена с глаз упала, и он вдруг увидел то, что было очевидно с самого начала: им просто пытались пожертвовать, как шахматист безжалостно жертвует пешкой, подбираясь к ферзю противника. Если бы Баркан и его сосед по палате умерли, для Валерьяна Модестовича это был бы конец. В остатках коньяка экспертиза без труда обнаружила бы лошадиную дозу снотворного, а на бутылке почти наверняка остались отпечатки пальцев. А если даже и не остались, вычислить его, непосредственного начальника корреспондента Баркана, женатого на аптечном провизоре, для милиции не составило бы никакого труда. Именно он, а не кто-то другой, возглавил бы список подозреваемых; за допросом последовал бы обыск, а в квартире чего только нет! Запасами подлежащих строгому учету медицинских препаратов, которые домовитая супруга Валерьяна Модестовича накопила за годы работы в аптеке, можно укокошить добрую сотню человек, если не больше. Так что в результате сели бы оба…
Непонятно было только одно: зачем все это понадобилось Грабовскому? Пациент палаты номер семь мог оказаться одним из тех, кого Б.Г. вернул к жизни силой своего могучего, воистину нечеловеческого разума. Другой на его месте не преминул бы воспользоваться таким отличным случаем, чтобы разом заткнуть глотки насмешникам и маловерам: как-никак, человек не только вернулся с того света, но и помнит (или почти помнит), кому он этим обязан! Ей-богу, от такой рекламы грешно отказываться!
Правда, Борис Григорьевич, по его же собственным словам, лишен такого порока, как тщеславие, и не нуждается в рекламе. То есть отличается завидной скромностью. Но пытаться из скромности организовать двойное убийство?! Нет, тут явно что-то не так…
Валерьян Модестович впервые пришел на собрание общества «друзей учения Грабовского», как они себя называли, три с половиной года назад. Его буквально за руку привела туда жена, напуганная размахом и неизменно печальными последствиями пьянства, в которое Кушнеров в ту пору окунулся с головой – что называется, по-взрослому. Валерьян Модестович явился на собрание с кривой усмешечкой на губах и фигой в кармане, уверенный, что его ведут на сборище очередной секты с хоровым распеванием псалмов и тоскливыми проповедями, читаемыми с напевным заграничным акцентом, который давно стал чем-то вроде визитной карточки каждого уважающего себя проповедника-сектанта.
И все оказалось не так. Вместо заунывной проповеди, призывающей покаяться и жить безгрешно, Кушнеров услышал увлекательную лекцию о мощи человеческого разума и души, способной преобразить мир и сделать невозможное возможным. Против разума Валерьян Модестович, как человек с высшим образованием, ничего не имел, и это был первый удар, нанесенный лектором-«грабовистом» по его скептицизму. Кроме того, лектор рассказывал действительно интересные, а иногда и просто удивительные вещи. Валерьян Модестович заинтересовался. Прошло совсем немного времени – и случайный посетитель, каким он был в тот, самый первый, раз, сделался одним из самых ярых приверженцев учения Грабовского и одним из самых видных активистов общества «друзей» этого учения. Маг, чародей, даже живой Бог – все эти эпитеты, которыми награждали Б.Г. некоторые приверженцы его учения, ни черта в этом учении не смыслившие, Кушнеров пропускал мимо ушей. Он знал, что подобные эпитеты неизбежно рождаются в недоразвитых умах при столкновении с тем, что демонстрировал Грабовский; это было неизбежное зло, с которым приходилось мириться для сохранения старых и привлечения новых сторонников учения. Для самого Валерьяна Модестовича Б.Г. был и оставался человеком невиданной духовной и интеллектуальной мощи, учителем, наставником и опорой в самых сложных житейских ситуациях.
119 
