34 
— Да ты уже свою Динку не видел целую неделю! — возмутился такой наглостью Бобровский. — Это ли не повод поторопиться слегка?
— Не тебе о ней беспокоиться.
— Ох-ох, посмотрите на него!
— Да между прочим, это я вас на это дело позвал. Мог бы и не говорить вам ничего, сами бы разобрались вместе с Диной. А то теперь возись с вами, чекистами…
— Ну ты, «чека» не трожь, ясно? Тебе оно что-нибудь плохое сделало?
— Лично мне — нет, но как вспомнишь, что ваши коллеги вытворяли на протяжении стольких лет!
— Ваши коллеги! Скажите пожалуйста. А ваши коллеги, журналисты, что, в те времена лучше были? Честно писали обо всем, что творится, да? Или расписывали процессы над «врагами народа», поднимая вой с требованиями смерти шпионам?
— Так если бы не твои коллеги, такого бы никогда не писалось, понял?
— Э! Вы, оба! Тихо! — вдруг заорал Банда, стараясь перекричать их обоих. — А то высажу к чертовой матери! На дело они едут — грызутся, еще до места не добравшись.
Он наклонился к магнитоле и приглушил звук.
— Теперь нормально?
— Более-менее, — все еще недовольно проворчал Самойленко.
— Тогда вот что, — Банда был строг и категоричен. — Надоели вы мне оба хуже горькой редьки. Поэтому приказываю: никому ни слова. Хотите — спите, хотите — нет. Только без этих бабских разборок… Короче, мужики, в натуре, прошу — заткнитесь, а? Мне немного подумать да потосковать хочется. Ладно?
Голос его к концу тирады вдруг стал совсем другим — просящим и грустным… и ребята, переглянувшись и недоуменно пожав плечами, затихли.
Вскоре Самойленко действительно громко захрапел, а минут через пятнадцать сдался Бобровский и, откинув кресло и опустившись пониже, задремал.
Банда остался наедине с ночью, машиной, музыкой и своей нелегкой жизнью.
- Нет у меня ничего,
- Кроме чести и совести.
- Нет у меня ничего,
- Кроме старых обид.
- Ох, да почто горевать,
- Все, наверно, устроится.
- Да и поверить хочу,
- Да душа не велит…
- Да и не тот я мужик,
- Чтобы душу рвать…
- Да.
- Ты помолись за меня,
- Помолись за меня…
Часть третья
Запретная черта
I
- Я так давно
- Не ходил по земле босиком,
- Не любил,
- не страдал,
- не плакал.
- Я деловой,
- И ты не мечтай о другом —
- Поставлена карта на кон.
- Судьба, судьба,
- Что сделала ты со мной?
- Все пройдет, как нечистая сила.
- Когда-нибудь
- С повинной приду головой.
- Во имя
- отца и сына…
- На воле — день, день.
- На воле — ночь, ночь.
- И как хочется мне заглянуть
- в твои глаза…
С трудом разлепив тяжелые веки. Банда выключил магнитофон и снова упал головой в подушку.
Это было что-то ужасное! Даже музыка, даже напряженный ритм композиций «Любэ» не мог привести его в чувство, не мог, казалось, никакими силами заставить подняться в это проклятое утро.
И все-таки он сел на кровати и тут же застонал, сжав виски руками.
Голова, казалось, раскалывалась на части, перед глазами все плыло, в горле огромный сухой язык стоял комом, не позволяя даже облизать запекшиеся губы, а внутри что-то противно тянуло и дергало, выворачивая желудок наизнанку, и мысль о необходимости что-нибудь съесть на завтрак вызывала ужас.
Банда с трудом встал и добрел до зеркала.
На него смотрело чужое опухшее лицо, поросшее светло-грязной щетиной, мутно поблескивали покрасневшими белками глаза.
«Хорош, ничего не скажешь!»
Банда попробовал рукой расправить свалявшиеся волосы. Перо, вылезшее из подушки и застрявшее в голове, вдруг торчком поднялось на макушке, придавая ему комичное сходство со спившимся индейцем.
Да, они добились своего. Вот он — результат трехдневного беспробудного пьянства. Безобразный, отталкивающий тип, с дрожащими руками и тупым мутным взглядом. Прелесть, а не Банда!
«Господи, видела бы меня сейчас Алина!» — слабо шевельнулась у него в голове мысль, далекая, будто из какой-то другой, чужой, жизни. И касалась она как будто не его и невесты, а совершенно постороннего человека.
34 
