32 
— Иван Иванович прав, — сказала она. — День был длинный, и завтрашний будет не короче. Спасибо за рассказ, Иван Иванович. Вы нас прекрасно развлекли.
Пономарев в ответ только фыркнул, пристраивая вместо подушки свой драный, латаный-перелатанный солдатский вещмешок, в просторечье именуемый «сидором». Он всегда спал снаружи, у костра, игнорируя шикарные экспедиционные палатки с надувным дном и спальными мешками на гагачьем пуху. Честно говоря, это всех устраивало: проводник «благоухал», как куча гниющих на жарком летнем солнце отбросов, да и набраться от него насекомых никому не хотелось.
***
Утром Глеба растолкал Вовчик. Это было странно, потому что Глеб, как самый младший по чину член экспедиции, всегда ночевал с краю, и выбраться из палатки, не разбудив его, было затруднительно. К тому же до сих пор никому из господ ученых не удавалось проснуться раньше Сиверова, а что до Вовчика, тот и вовсе дрых до последнего и утром его всякий раз приходилось чуть ли не волоком вытаскивать из палатки.
Проморгавшись и сообразив, на каком свете находится, Глеб понял, что это была не единственная странность. Солнечный свет, падавший через треугольный проем откинутого полога палатки, был чересчур ярким. Слепой поднес к глазам запястье, посмотрел на часы и удивленно присвистнул: часы показывали четверть одиннадцатого.
— Ого! — воскликнул он.
— Вставай, композитор, — сказал Вовчик.
Он был непривычно хмур и озабочен. Глаза у него были припухшие, на щеке багровела не успевшая разгладиться складка — видно было, что Вовчик тоже проснулся совсем недавно и еще не успел умыться.
— Вот черт, — сказал Глеб, подавляя зевок, — надо же было так проспать!
— Вставай, вставай, — нетерпеливо повторил Вовчик. Глеб присмотрелся к нему повнимательнее, рывком расстегнул спальник и сел. — Что случилось?
— Слинял наш Дерсу Узала, — мрачно сообщил Вовчик. — Свалил, пока мы дрыхли без задних ног, сказочник хренов!
— Ну?!
— Это еще не все. Да вставай ты скорее!
Глеб кубарем, на четвереньках, выкатился из палатки, встал, первым делом нацепил темные очки и огляделся.
Уже успевшее высоко подняться солнце ярко освещало поляну, на которой был разбит лагерь. Посреди поляны виднелось светло-серое с черной каймой пятно потухшего костра. От горячей золы поднимался тонкий голубоватый дымок, собранная вечером огромная куча хвороста за ночь заметно уменьшилась в размерах. На примятых еловых лапах, служивших сиденьем во время ужина, валялся перевернутый, густо закопченный котелок, стопка грязных тарелок, которым к этому времени полагалось быть давным-давно помытыми и упакованными в лошадиный вьюк, стояла поодаль, у корней старой лиственницы. Ни Пономарева, ни его залатанного «сидора», ни старого охотничьего ружья с самодельным прикладом видно не было.
Кроме проводника, на поляне явно недоставало чего-то еще — чего-то важного, хотя и успевшего за время путешествия примелькаться до полной незаметности. Глеб не сразу сообразил, чего не хватает, а когда понял, схватился за голову: вместе с Пономаревым из лагеря исчезли лошади.
— П…дец подкрался незаметно, — констатировал Вовчик с каким-то мрачным удовлетворением, и пристукнул кирпичом. Вот гнида плешивая! Он мне с самого начала не понравился, туземец этот вшивый. Лошадей увел, сука! Ну, и что нам теперь делать?
— Надо будить остальных, — сказал Глеб, озираясь, как будто рассчитывал увидеть где-нибудь за деревом исчезнувшего проводника вместе с лошадьми.
Ему все еще не верилось, что все это происходит наяву, а не в продолжении путаных ночных кошмаров, смутные воспоминания о которых все еще клубились в мозгу. Он чувствовал себя как с хорошего похмелья и никак не мог начать воспринимать происходящее всерьез. Переход от размеренного, не омраченного ничем, кроме обычных бытовых неудобств, походного быта к таинственным исчезновениям, вероломству и мрачным перспективам был чересчур резким, и мозг просто отказывался адекватно реагировать на изменившуюся обстановку. Гораздо проще было предположить, что Пономарев встал раньше других, прогулялся по окрестностям, нашел поблизости какой-нибудь ручеек и решил, пока все спят, сводить лошадей к водопою. Мешок свой он прихватил, потому что чудак — боялся, наверное, что «городские» украдут у него запасные портянки или какие там еще сокровища, что хранились в его тощем «сидоре», — а ружье взял просто по привычке. И потом, куда же в тайге без ружья-то?
32 
