48 
– Не знаю, не знаю. – Я качаю головой. – Одно дело – отказаться, когда знаешь, что он попадет в хорошую семью. Совсем другое – оставить в доме малютки. Могла и передумать.
– Ну и что? – фыркает Жаннета. – Мужиков этим нынче не проймешь. Скажет, что «милая, это было твое решение, вот и выбирайся из ситуации сама», и все. Финита! И будет, между прочим, прав.
Что меня всегда поражало в Жаннете – это горючая смесь из романтизма и цинизма. Нарядиться в цикламеново-воздушные тряпки – Жаннета. Истечь слезами умиления под «Джен Эйр» – тоже Жаннета. И – не поверите – писать стихотворные посвящения Олегу Меньшикову (и это при живом-то и здравствующем муже!) – тоже она. Благо не нашлось нигде адреса, куда можно было эти посвящения отослать… А рядом – уверенность в том, что все, совершенно все можно купить за деньги, и представление о семейных отношениях, как о шахматной партии, в которой победа должна достаться известно кому.
– Не важно, – сворачиваю я беседу, которая грозит перерасти в дискуссию о современных нравах. – Ты в этой ситуации последний человек, которому нужно трястись. Помни о том, что делаешь доброе дело, и все будет о'кей.
– Хорошо, – послушно кивает Жаннета и неожиданно спрашивает. – Значит, пойдешь со мной?
Я вздрагиваю и с изумлением смотрю на нее. Я? Позвольте, какого черта?
– С тобой? Зачем это?
– Посидишь в сторонке, – вздыхает Жаннета, – подстрахуешь…
– Что там страховать? – перебиваю ее я. – Ты же не шантажировать его собираешься.
– Все равно, – туманно говорит она, поджимает губки и тихонько скулит: – Ну, Ольк, ну, пожа-алуйста-а…
Верите, нет – я соглашаюсь. Когда Жаннета делает жалобное лицо, ей невозможно отказать. Можно послать ее куда подальше, когда она включает свое прессовочное оборудование, но вот эти бескровные губки и огромные, полные слез глаза я так и не научилась переносить. Горе-папаша, с которым у нее на завтра назначена встреча, тоже, видно, не смог отказать ей. Хотя, вспоминаю я, Жаннета договаривалась ведь не с ним, а с девицей. Но – чему тут удивляться – Жаннетины флюиды прошибут кого угодно и на каком угодно расстоянии.
На следующий день я приезжаю на оговоренное место задолго до назначенного времени. «Кофе-Хауз» на Грибоедова, одиннадцать тридцать утра. Жаннета решила разделаться с важными делами спозаранку и назначила встречу на двенадцать. «Если настроение будет безнадежно испорчено, – резонно заметила она, – то до отхода ко сну у меня еще будет время хотя бы отчасти привести его в норму». Могла бы выбрать что-нибудь более демократичное, думаю я, входя в кафе. «Макдоналдс», например. Создать мужику режим наибольшего благоприятствования. Хотя он может оказаться холеным яппи, тогда «Кофе-Хауз» – самое оно. Я выбираю столик – мы с Жаннетой договорились какой – и снимаю куртку. И тут же понимаю, что место моей дислокации выбрано нами весьма неудачно. Я ничего не вижу. То есть я не вижу как раз тот столик, за которым должен состояться исторический разговор. «Пусть он займет столик у самого выхода, – предложила девице Жаннета, – чтобы не было никаких недоразумений». Не знаю, какие недоразумения она имела в виду, но в кофейне в субботу, полдвенадцатого, стерильно пусто. А вот столик у «самого выхода» мне не видно. Надо же было так ошибиться.
– Э-э… – говорю я подскочившей официантке, – я, пожалуй, пересяду. Вот, к примеру, сюда. – И я машу рукой в сторону столика напротив прохода в первый зал.
– Да, пожалуйста, – сникает официантка, – сейчас я позову человека, который его обслуживает.
Я смотрю на худенькую девушку с жидким хвостиком на макушке, и мне становится ее жалко. А что, если им платят в зависимости от количества обслуженных клиентов? В конце концов, я же могу встать и пройтись в туалет, а заодно посмотреть на нашего героя. Генетическая чистота его от этого не станет мне понятна, но зато будет возможность потом со знанием дела помыть ему кости. А иначе как мыть кости человеку, которого ты ни разу в глаза свои не видела?
– Ладно, – великодушно заявляю я, – останусь здесь. Давайте меню.
Девушка улыбается и протягивает мне толстенный фолиант. На часах одиннадцать сорок. Я раскрываю карту и пытаюсь сосредоточиться. Не получается. В ушах звенит Жаннетин голосок: «Ой, Олька, я та-ак волнуюсь». Я позвонила ей сразу, как встала, чтобы убедиться, что за ночь она не передумала и событие состоится. «Все в силе, – дрожащим сопрано сообщила она, – все в силе, но меня всю трясет». Пятнадцать минут я потратила на ускоренный сеанс психотерапии, отчего Жаннету не стало трясти меньше, но голосок ее окреп и перестал сбиваться на фальцет. Честно признаться, меня тоже немного трясло. Вот уж, казалось бы, с чего?
48 
