очень нудно 
42 
Бурый быстро закивал головой и, продолжая бормотать что-то про Гомера, Трою и головастых евреев, скрылся в микроавтобусе. Паштет не спеша выкурил сигарету до самого фильтра, растер окурок подошвой по асфальту, сел в свой темно-зеленый “Шевроле”, обивка которого еще пахла духами покойной жены, и поехал к себе на дачу. По дороге он заскочил на Ленинградку, отыскал там Вальку-Балалайку и на всякий случай прихватил ее с собой — для опознания.
* * *
Глеб узнал профессора Арнаутского по описанию. Сухопарый и подтянутый, несмотря на весьма почтенный возраст? профессор был одет в просторный парусиновый костюм и старомодную светло-серую шляпу из какой-то дырчатой синтетики. У него было худое, прорезанное глубокими продольными морщинами, очень загорелое лицо с белоснежными, коротко подстриженными усами и бородкой и косматыми седыми бровями, нависавшими, как трава над обрывом, над мощной роговой оправой очков. На ногах у профессора были старомодные босоножки, на садовой скамейке рядом с ним стоял потертый кожаный портфель с какой-то латунной пластинком на крышке — надо полагать, портфель был подарен коллегами к какому-нибудь юбилею и пластинка содержала дарственную надпись, — а между колен профессор держал легкую полированную трость. Левой рукой он опирался на эту трость, а в правой у него дымилась папироса с длинным, замысловато смятым картонным мундштуком, Несмотря на жару, профессор был при галстуке, который скверно сочетался с костюмом и еще хуже с рубашкой. Он сидел, опираясь на свою трость, такой же прямой, как она, курил редкими скупыми затяжками, и на лице его стыло легко различимое даже издали выражение тревоги и недовольства.
Направляясь к нему по аллее, Глеб заметил, как профессор раздраженно одернул левый рукав пиджака и посмотрел на часы. Сиверов тоже посмотрел на часы и мысленно кивнул: до назначенного времени рандеву оставалась минута.
— Здравствуйте, Лев Андреевич, — вежливо поздоровался он, останавливаясь около скамьи. — Разрешите присесть?
Арнаутский резко, каким-то птичьим движением вскинул голову и уставился на него сквозь мощные линзы очков. Глеб улыбнулся ему самой корректной из своих улыбок, но это не помогло: выражение лица профессора Арнаутского не стало от этой улыбки ни более приветливым, ни менее сердитым.
— А, — сказал он? — вот и вы. Могли бы не спрашивать разрешения, ведь мой ответ не имеет для вас никакого значения, не так ли?
Голос у него был резкий, скрипучий, и говорил он отрывисто, словно через силу выталкивал слова из глотки.
— Отчего же? — сказал Глеб, продолжая стоять перед ним в пестрой, подвижной тени молодых лип, — Если вы откажетесь со мной разговаривать, я уйду, хотя и буду, несколько обескуражен. Ведь вы же сами согласились встретиться... Неужели только затем, чтобы послать меня ко всем чертям?
— А почему бы и нет? — тон профессора сделался горьким и язвительным, — Почему бы и нет? Ведь я мечтал об этом полжизни! А теперь у меня есть такая возможность. Я совершенно один — жена умерла, дочь давно замужем в Швейцарии, — и бояться мне теперь нечего. Вам больше нечем меня шантажировать, юноша, кроме как моим позором, моей связью с вами...
— Гм... — Сиверов вежливо кашлянул в кулак. — Простите, Лев Андреевич, но я что-то не припомню, когда это я вас шантажировал. Вы меня ни с кем не спутали?
— А вы для меня все на одно лицо, — заявил профессор. — Не вы лично, так другие... Не пойму, зачем вы все время кривляетесь, зачем нужно все время кем-то притворяться? Ведь все знают, кто вы на самом деле...
Глеб начал понемногу терять терпение.
— Все воображают, будто знают, кто мы такие на самом деле, — сказал он. — Все и каждый думают, что обругать совершенно незнакомого, ни в чем не повинного человека — значит совершить гражданский подвиг. Вы сильно припозднились с этим своим подвигом, Лев Андреевич. Его надо было совершить четверть века назад, когда приходили вас вербовать. Но тогда это было опасно, правда? А теперь можно бросаться с гранатой под танк, которого на самом деле нет. Да и граната у вас бумажная... Мне рекомендовали вас как вспыльчивого, но порядочного человека, а вы ведете себя как старая истеричная проститутка! К ней зашли спичек попросить, а она бросается к окну и на всю улицу кричит, что ее насилуют... Извините.
Арнаутский хмыкнул.
— У вас образная речь, — заметил он неожиданно спокойно и едва ли не весело. — Что ж, присядьте, юноша. А вы что же, правда зашли за спичками? Если это очередная ваша хитрость, имейте в виду: стучать на своих коллег я более не намерен.
42 
