Видение явное, соблазное

Голова что-то разболелась. Прижмурил веки, пальцами на яблоки глазные надавил – помогает. Тут вдруг ни с того ни с сего примерещилось. Сначала, как обыкновенно, туман. Густой, по-над водами стелется. Потом развиднелось, и видно челн, по простору скользит.

Круг челна куражится дева водяная, называется русалка, себя выказывает. С одной стороны поднырнет, с другой вынырнет. Волос у ней длинный, в него вплетены кувшинки. Груди налитые, круглые. Хвост гладкий, серебристый. Такой же смех – жур-жур, лукавый.

Ишь какая.

Имя русалке – Мечтанье Безгреховное, ибо как с ней согрешишь, если вместо грешного места у девы хвост? Но все одно к соблазну видение. Будет нынче что-то.

А и пускай.

Плавай себе, деворыбица, резвися, Господь с тобою.

Перестал веки тереть – туман и рассеялся, пропало всё.

В чертогах большого света

По случаю благополучного, если не сказать чудодейственного избавления из германского плена, едва вернувшись домой, Верейская устроила раут в узком кругу, только для своих – на сорок человек, сугубо по приглашениям.

«Едва вернувшись» означало через неделю, потому что надо же привести себя в порядок, обновить гардероб, хоть как-то восполнить потерю шкатулки с драгоценностями. Были в эти дни (собственно, скорее ночи) и другие занятия, еще более приятные.

Одним словом, летала, как на крыльях. Помолодела лет на десять – так говорили все, кто ее видел. Даже институтская, на всю жизнь, подруга Шура Мягкая, от кого доброго слова не дождешься, это отметила.

Она явилась первая, раньше других гостей и назначенного времени.

– Эк ты, Верейская, цветешь-то! – басом воскликнула Шура, беря ее за плечи после сочного троекратного целования. – Больше сорока не дашь!

И захохотала, когда Лидия Сергеевна встревожено покосилась в зеркало.

В Смольном Мягкая слыла анфан-терриблем, а позднее вжилась в роль одноименной грубиянки из «Анны Карениной». Но душу имела добрую, отзывчивую. Верейская по Шуре ужасно соскучилась.

– Ты все такая же невозможная, – сказала княгиня, рассмеявшись.

Подруга взяла ее под руку, зашептала. Круглые карие глаза блестели.

– Ну, Лиденция, рассказывай! Пока никто не пришел. О тебе все газеты написали. Героиня!

Сели на козетку подле стеклянной двери. Мажордом, согласно новой американской моде, подал «петушиные хвосты»: смесь вина, коньяка и сельтерской. Как успела выяснить Верейская, в связи с сухим законом подавать спиртное в чистом виде теперь в патриотичных салонах почитается дурным тоном.

Начала было рассказывать – самое интересное: про сумасшедшее плавание через зимнее штормящее море, но Шура нетерпеливо оборвала:

– Эту эпику я в газетах прочла. Ты давай про дело. Что за молодец тебя доставил? Хорош собой? Из каких?

Порозовев, Лидия Сергеевна отвечала – сдержанно:

– Не из каких. Простой сибирский промышленник, такой настоящий русак.

И не выдержала. С кем и поделиться, если не с Шурой.

– Знаешь, Шурочка, я, кажется, полюбила.

Ее лицо из розового стало почти пунцовым, счастливым.

– Та-ак, – протянула подруга и хищно подалась вперед. – Было?

– О чем ты?

Взгляд Лидии Сергеевны стал смущенным. Все-таки Шура с годами сделалась совсем sans vergogne.^[8]

– Не придуривайся. Было, да?

Потупилась, кивнула.

– Лихо! – взвизгнула Мягкая, употребив словечко из их девичьего прошлого. – Красавчик, да?

– Скоро сама увидишь.

– А лет ему сколько?

– Тридцать – тридцать пять.

Тут Шура окончательно раззавидовалась, изобразила тревожное сомнение.

– Ох, Верейская, а он часом не до твоих денег добирается?

– Что ты! – торжествующе улыбнулась княгиня. – Эмиль богаче меня. У него где-то там, – она махнула в сторону набережной, – за Байкалом золотые рудники.

Больше пооткровенничать не успели, потому что часы пробили семь раз, и вскоре уже прибыли первые гости. К Верейской полагалось приходить по-английски: вовремя.

  12