119 
В то первое лето ее прогулка к хижине стала ежедневным ритуалом. Как только мужчины отправлялись на работу, она складывала посуду в мойку, брала термос с кофе, одну из собак и отправлялась к хижине слушать птиц. Пока она накрывала огромный замшелый пень пластикатовым мешком, чтобы не сидеть на мокром мху, собака носилась вокруг, обнюхивая окрестности, потом мочилась всегда на один и тот же столб и укладывалась на ту же кучу мешковины, на которой спала и ее предшественница.
И все замирало – так, по крайней мере, казалось. Но постепенно до ее слуха начинало долетать шуршание из ближайших зарослей, там просыпались щуры. Из чащи доносился крик горлицы – как чистая пронзительная капля, – словно на самую нижнюю клавишу ксилофона бросили мягкий шарик: «тууу… туу ту ту». Издали отзывалась другая. Они начинали перекликаться, и каждый раз их голоса звучали все ближе друг от друга; и вот они появлялись из дымки вместе, из серой нежной дымки, и улетали крыло к крылу, как отражения друг друга в зеркале неба. Краснокрылые дрозды просыпались одновременно, как солдаты на побудке. Взмыв яркой стайкой, они усаживались неподалеку на дерн в ожидании, когда с камышей сойдет туман, неумолчно распевая и чистя хвосты и крылышки клювами. Ярко-красные погончики на их черных формах всегда напоминали ей парадные мундиры готовящейся к королевскому смотру армии. Потом выводил свой выводок тетерев, и бекас тревожно кричал при виде солнца. Голосами Марлен Дитрих кокетливо перекликались голуби с полосатыми хвостами. Дятлы и сокоеды начинали долбить тсуги в поисках завтрака… За ними просыпались и остальные птицы, и каждая принималась за свое дело – сразу же вслед за сойкой, которая каждое утро обрушивала свою синюю ярость на ранних пташек, не дававших остальным спокойно отдохнуть; величественно появлялись вороны. Рассевшись на верхушках елей, они раскачивались и безжалостно высмеивали более мелких птиц, потом снимались и, покружившись, разрозненными группами летели к отмелям, порой рождая в душе Вив странное волнение. Может, потому что они напоминали ей сорок, которые жили рядом с ее домом в Колорадо и поедали трупы кроликов. Сорок, живших чужой смертью. Но ей казалось, что дело было не только в этом. Как ни говори, сороки все-таки были глупыми птицами. Вороны, несмотря на свой хриплый смех, никогда не казались ей глупыми.
Когда последние вороны исчезали, она выпивала свой кофе, убирала пластикатовый мешок в сарай и, свистнув собаке, отправлялась домой. На обратном пути она шла через сад, будила старую корову и возвращалась в дом мыть посуду. Закончив с посудой, она выходила подоить корову. Выходя на вечернюю дойку, она часто видела в окно амбара, как вороны возвращались назад после состязания с кабанами, иногда одна-две были заметно потрепаны, а то и вовсе отсутствовали. Она ничего не знала про кабанов и про их соревнования, но выигрывали они или проигрывали, вороны всегда смеялись – грубым древним суховатым смехом, в котором сквозил мрачновато-практический взгляд на жизнь. У кого-нибудь другого, менее талантливого, такой смех свидетельствовал бы об отчаянии или, как у сорок, о глупости, но вороны были специалистами в своем мировоззрении, они раскрыли тайну мрака и знали, что ничто не сделает его чернее, и если нельзя сделать его светлее, то почему бы не сделать смешнее.
– Чему ты улыбаешься? – спрашивал Хэнк, когда она возвращалась с грязным полотенцем, чтобы постирать его на заднем крыльце.
– Это тайна, – отвечала она, веселясь при виде его любопытства, – мой секрет.
– Бон там, за амбаром? Так. Потихоньку встречаешься с кем-нибудь на сеновале?
Она продолжала загадочно мурлыкать, выжимая и вешая полотенце.
– С кем? Ты же целыми днями держишь меня здесь в заточении одну, покинутую…
– Ага! Значит, да. Так кто этот котяра? Придется свернуть негодяю шею. Кто же из шалунов пытается соблазнить мою жену? Говори, я должен знать…
Она улыбалась и шла на кухню.
– Подожди еще пару месяцев и узнаешь… Схватив Вив за свитер, он тянет ее назад, пока
она не прижимается к нему спиной. Он обнимает ее, и рука его скользит вниз по ее тугому вздувшемуся животу.
– Я думаю, с ним все будет хорошо, – говорит он ей в затылок, – главное, чтобы не черный; иначе Генри всех нас потопит.
Она откидывает голову к нему на грудь, размышляя, как это здорово быть молодой, беременной и влюбленной. Ей кажется, что ей страшно повезло. У нее есть все, что ей хочется. Мурлыкая, она трется о него. Он нюхает ее волосы, потом отталкивает, не выпуская из рук, поворачивает к себе лицом и принимается рассматривать, прищурив глаза.
119 
