Особенно,... 
154 
Женщина встретила контр-адмирала шутливо:
– Вы, случайно, не были лейтенантом Пинкертоном?
– Я был еще мичманом, когда со мною в Нагасаки произошло нечто подобное, о чем я и рассказывал Николаю Дмитриевичу, когда он писал с меня портрет.
– Ах, мой папочка сколько раз пробовал писать с меня, но еще не было случая, чтобы я осталась его мазнею довольна. Мне нравится Слефогт! Значит, вы тоже бывали в Японии?
– Не только бывал, но и жил там подолгу.
– Интересно, правда? Скажите, адмирал, откровенно: я сегодня хоть немножко была похожа на японку?
– Вы пели очаровательно, но, простите великодушно, вы совсем не были похожи на японку. Однако все недостающее на сцене дорисовала моя память и досказало мое сердце.
Мария Николаевна спросила, насколько любовь Пинкертона схожа с его юношеским романом. Коковцев отвечал певице, что между ним и героем оперы нет никакого сходства:
– Но во мне родилось чувство виноватости.
– Неужели? – удивилась певица.
– Поверьте, что ваша ария в последнем акте заставила меня поневоле задуматься: какова степень моей вины перед несчастной Окини-сан? Японцы, наверное, могли предлагать европейцам своих дочерей за деньги, но мы, европейцы, все-таки не имели права покупать их. Этим мы невольно оскорбляли в первую очередь самих японцев. Раньше этого они не понимали, но, миновав «эпоху Мэйдзи», стали уже понимать.
– Об этом я никогда не думала, mon amiral…
Коковцев протянул женщине сложенный веер, и, когда Кузнецова-Бенуа распахнула его, перед нею явилось красочное изображение японки, гуляющей в саду под зонтиком, а откуда-то из-за кустов за ее движениями следило некое дикое подобие европейца, жаждущего вкусить любви от иной расы.
– Кто же это? – спросила Мария Николаевна.
Коковцев заметил, что подарок ей понравился.
– Та самая женщина, что послужила для Пуччини прообразом вашей роли… Это знаменитая Тодзи Акити-сан, о которой знает каждый японец, о ней слагают стихи поэты, поют песни на праздниках, ее портреты висят в каждом доме, в виде куколок ее вырезают из яшмы и дерева. Но подлинная судьба этой женщины оказалась очень жестока…
Мария Николаевна опахнулась веером:
– Жестока? Неужели как у моей мадам Баттерфляй?
– Когда Акити-сан покинул жених, она перебралась в Токио, где стала безобразно пьянствовать, преследуемая всеобщим позором, и, наконец, бросилась в море[16]…
Затем Коковцев сказал, что провел с Окини-сан два периода своей жизни, и каждый из них послужил для него указательной вехой для поворота в его личной судьбе.
– Но видеть ее третий раз я бы уже не хотел.
– Почему?
– С годами, мадам, все сильнее страх перед будущим…
В квартире на Кронверкском его встретила жена.
– Ты? Вот не ожидал. А где Глаша?
– Я оставила ее в Ревеле.
– А ради чего ты ринулась за мной в Петербург?
Ольга Викторовна промолчала. С самыми добрыми чувствами Коковцев подошел к жене, поцеловал ее в лоб:
– Если у тебя возникли сомнения в моей порядочности, ты должна быть спокойна. Эта женщина с Английской набережной переживает сейчас бурный роман с шофером герцога Максимилиана Лейхтенбергского, и тут ничего не исправишь.
Ольга Викторовна вдруг зло расхохоталась:
– После адмирала и… шофер?
Она произносила это слово по принятой тогда манере – не «шофер», а «шоффэўр» (с ударением на втором слоге). Коковцев и сам понимал, что его мужское самолюбие сильно задето.
– Но шофер-то в чине поручика гвардии!
– А что это меняет, глупый? – спросила жена.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Макаров оставил для флота дельный совет: «В любой обстановке надо уметь поесть и поспать. Это ведь тоже искусство, которое необходимо в себе воспитывать. Какой нам толк с человека, который три ночи подряд не смыкал глаз по службе? Да ведь он ни к черту уже негоден! А тот хорош, кто при любом аврале найдет время перекусить и выспаться». Этот афоризм пригодился Коковцеву в условиях жизни на заградителях.
Днем отсыпались, а к ночи вставали с бранью:
– Опять нам в море – икру метать. Разве это жизнь?
Спереди минные заградители выглядели мощно, словно крейсера, а кормы у них были с «подзором», как у грузовых транспортов. В этих кормах открывались двери лоц-портов, из них выпадали в море мины с якорями, и тогда минзаги казались живородящими неких уродцев, отчего на отряде и привилось это странное выражение – икру метать! Ночь за ночь – одно и то же.
154 
